Последние пассажиры высадились на Висконсин-авеню, в двух кварталах от советского посольства: сама Судьба мизинцем качнула чашу весов. Кирш медленно обошел массивное здание. Он уже знал ответ, но еще не был готов к решительным действиям. Все вокруг вызывало ностальгию, точнее – предвкушение грядущей ностальгии. Вот эти черные вздыхающие громады кондиционеров на окнах – там такие бывают? А если нет, стану ли я по ним скучать? Он перешел улицу и подковылял к воротам, прямо к изумленному солдатику со звездочками на погонах.
Кирша вывезли из Штатов в Хельсинки коммерческим рейсом
Когда они наконец прибыли, после пересадок в терминалах, которые становились все меньше и темнее, голова агента на переднем сиденье успела, кажется, обрасти. Россия вызвала в памяти Кирша детскую поездку на студию “Парамаунт”. Аэропорт выглядел как пустырь, загримированный под аэропорт. Даже асфальт казался каким-то временным. Автомобиль был похож на макет. Язык звучал так, как американские подростки изображают немецкий.
На формирование этих мнений Итану было отпущено меньше часа. С аэродрома под Кировоградом, чьи скромные новостройки за липовой рощицей он принял было за Москву, его отвезли прямо в будущее жилище: старое деревенское поместье, окруженное новехоньким бетонным забором. Внутри ограждения помещался господский дом, деревянный и скрипучий, избушка садовника на высоких сваях и сад размером и формой с бейсбольный ромб. Бельевая веревка с двумя зубами влажных простыней улыбалась во всю ширь сада – от окна дома вдоль подстриженных вишен и до шеи деревянного петуха на коньке избушки.
– Здесь вы будете жить, – на безупречном английском сказал водитель, взяв из багажника одинокий рюкзачок Кирша. – Меня зовут Миша. Садовника зовут Денис Ильич. У него есть дочка, бывает здесь примерно раз в месяц. Вы можете с ней спать. В принципе никто вас не должен трогать, кроме случаев, когда надо съездить в город на беседу. Но через месяц-другой это будет происходить нечасто.
– Ага, – сказал Итан. – Понятно.
– Еда, порнография, “Нью-Йорк Таймс” по воскресеньям – это все моя забота. Я буду приезжать два раза в неделю. У меня есть ключ от дома, – водитель продемонстрировал ключ, – но нет ключа от верхнего этажа. Если вы наверху спите или дрочите – напишите список покупок, оставьте внизу на столе. Пока все в ажуре?
– Да вроде. Откуда вы знаете такие выражения, как…
– Если вам надо куда-то выбраться, я вас отвезу.
– Отлично.
– Не пытайтесь передвигаться самостоятельно. Избушка садовника спроектирована с расчетом на полный обзор периметра.
На протяжении следующего года Кирш покидал поместье четыре раза. Пару раз он выступал в телепередачах, потея под софитами и оглохнув от бубнежа собственного переводчика. В последний день его первой русской осени Кирша в страшной спешке доставили в местное отделение КГБ и попросили опознать человека по фотографиям. На больших глянцевых открытках был изображен комик Эмо Филипс. Смысл упражнения остался неясен.
Таинственный Миша исправно выполнял все запросы Итана, несмотря на их возрастающую сложность. С его помощью Кирш открыл для себя Трейси Лордс, которой в тот момент вопреки кажимости было всего шестнадцать. Он полюбил ее подростковую пухлость, ее целеустремленность: она была отличницей, серьезной и упорной. Она, казалось, кончала не оттого, что кончает, а оттого, что ей хорошо это удавалось, и Кирш на время нашел в ней родственную душу. У него тоже получалось все лучше.
Воскресный выпуск “Нью-Йорк Таймс” приходил с тринадцатидневным опозданием, то есть в один раз в пятницу, на следующей неделе – в субботу и т. д. Из-за этого разрыва Итан, сам того не желая, переключился на дореволюционный календарь – когда Россия заставляла любого, кто оказался в ее мгле, перепрыгнуть, скажем, из 4 июня в 22 мая. Потом настал День Передовицы – тот страшный день, когда в газете появилась редакционная статья про Эда Коча.
Поначалу Итан даже не понял, почему этот текст так его растревожил. Потом он наконец вычленил в колонке то самое раздражающее слово и в ступоре пялился на него несколько минут. Это было слово
Вечером садовник обнаружил Кирша на картофельной грядке. Он довел дрожащего американца до дома и пил с ним до ночи, все время на что-то жалуясь на мелодичном, усыпляющем украинском.
Америка исчезала из комнаты Кирша подобно тому, как остатки романа постепенно стираются пеной дней: на подушке больше не остается длинных волос, общий шампунь заканчивается, и ты покупаешь не отягощенный воспоминаниями флакон; воспоминания испаряются или приукрашиваются задним числом.
У него был особенный мусор. То, что выбрасывал садовник, выглядело как скромные отходы скромного бытия – картофельная кожура, рыбья чешуя, очистки, опилки. Мусор Кирша сверкал яркими и щегольскими предметами. Треснутые коробки от компакт-дисков, пластиковые пакеты – все это здесь покупали, продавали и уж во всяком случае хранили даже без всякого содержимого.
Он принялся писать мемуары, по главе на каждый год жизни. Первые пять глав были очень короткими. На странице 456, в гуще подвигов его тринадцатого лета, кончились чернила в последней ручке
В его третий советский Новый год, когда юморист поднял бокал с шампанским, приветствуя зрителей, американский телевизор отказался подчиняться пульту. На черном рынке совместимых пультов не оказалось, так что Кирш выбросил ящик и заставил Мишу купить здоровущий “Огонек” – к этому моменту Итан уже знал, что слово “огонек” означает “маленькое пламя”. Через три месяца, в полном соответствии с названием, телевизор загорелся. Миша, чертыхаясь, притащил чешскую “Шкоду”.
В распоряжении Итана было два государственных канала с балетом и погодой, новости Днепропетровска и случайные сполохи турецких передач сквозь бисерную кулису помех. По ЦТ-1 даже начали в какой-то момент показывать телевикторину, точную копию
Фред
Я всегда езжу в Азию во время эпидемий, – довольно сообщил сосед, распутывая шнур от шумоподавляющих наушников. – Пусто, чисто и дешево. Всюду скидки. САРС, птичий грипп, свиной грипп, теперь вот этот, как его, РВР – умирает-то каждый раз человек сто, а страху на миллион. Сингапур вообще сказка, там, стоит одному китайцу кашлянуть, тротуары месяц моют “пьюреллом”. Вот ты сколько заплатил за билет?
– Не знаю, – ответил я. – Я в командировке.
– Ага. Ага. Хочешь знать, сколько заплатил за него я? – он выдержал паузу, будто бы и вправду