Когда около одиннадцати вечера автобус с сент-польской симфонией подъехал к Дворцовой площади, местный оркестр триумфально добивал “Увертюру 1812 года”. Площадь, огромная и слегка выпуклая, вращалась грампластинкой вокруг центральной колонны с ангелом. Низ колонны проглотили полукруглые трибуны, на которых расположился оркестр; на экране за спинами музыкантов разбивалось на звезды и собиралось воедино снова и снова число 2000. Каждые несколько секунд экран выбеляло бродячим лучом прожектора. Оскар отследил его к небольшому вертолету, набекрень пришпиленному к лиловым небесам над дворцом. Концерт был явно более рассчитан на телеаудиторию, чем на живых зрителей. Полдюжины телевизионных фургонов, в их числе ТВ-6, разбили лагерь прямо перед сценой, и верткий маленький кран то и дело вздымался из толпы, как рука машущего в такт музыке робота, чтобы ухватить общий план площади.
Оскар сощурился на обогревательные лампы над сценой. Их оказалось очень немного. Ледяной ветер без труда пробирался под фрак, на раз пробивая термобелье, в которое были затянуты конечности Оскара под белой сорочкой и черными брюками. Жилет цвета слоновой кости еле сдерживал его свободолюбивый живот; плиссировка расширялась, как жабры, с каждым вдохом. Белый галстук-бабочка давил на кадык, и Оскар то и дело нервно сглатывал. Он так привык потеть в своем фраке на концертах, что холод ему пока что даже нравился. Хоть раз всем этим шелково-шерстяным доспехам нашлось какое-то реальное применение, кроме укрощения плоти, – они стояли между ним и русской зимой.
Музыканты начали расходиться по местам. Лунквист едва успел занять свою позицию в первом ряду альтов, когда его обуяло желание поискать в толпе Олю, и он снова поднялся на ноги. Обогревательная лампа гудела и потрескивала над головой, грея исключительно макушку.
Он нашел ее там, куда посмотрел первым делом, – рядом с фургоном ТВ-6. Она болтала с гигантским и явно приставучим пингвином, который то и дело трогал ее ластой за плечо. Оскар прикусил губу – и прикусил ее еще сильнее, когда пингвин развернулся и прошлепал на сцену с остальными вторыми скрипками.
– Парень, – протрубил Мессер, проходя мимо Лунквиста к своей позиции учительского любимчика в метре слева от дирижера, – ты такое пропустил. Надо было сбежать в город со мной и Сучкером после ланча. Телочки здесь… ладно, потом расскажу. Ну что, дадим жару?
Растерянный Оскар бросил скорбный взгляд на Олю и обнаружил, что та пробралась к сцене и машет ему из первого ряда. Он неуверенно кивнул; она просияла в ответ и захлопала, держа ладони в сантиметре от подбородка, как очарованный ребенок. Шестью позициями левее Мессер указал на нее смычком и нарисовал в воздухе лихую загогулину. Она захлопала снова, возможно даже сильнее. Оскар посмотрел на Гейба. Гейб посмотрел на Оскара. Дирижер, восьмидесятилетний латыш, чья лысина приобрела бройлерный лоск под обогревателем, встал за пульт между ними, и тут уже пришлось хлопать всей площади.
Потом они взялись за работу.
Пара самых энергичных пассажей в
Яша Слуцкер оказался в первой группе, достигшей финиша. Он засунул свой кларнет под локоть, как мультипликационный термометр, и утанцевал на жеребячьих ногах. Еще двадцать три неспешных такта проплыли мимо, и с ними иссякал 1999 год. Экран показывал 11:48 с пульсирующим двоеточием, периодически отвлекаясь на прямые эфиры с Красной площади и Таймс-сквер. Отвалились первая валторна и второй гобой. Бай-бай, контрабасы. А вот и виолончели убрели травоядным стадом.
Альты уходили предпоследними, что давало Лунквисту, по его расчетам, пятидесятисекундную фору против Мессера. Он скомкал свой последний фа-диез, рывком встал со стула и зашагал прочь во главе альт-отряда, чуть не опрокинув по дороге арфу и две лампы. В темном зеркале площади он видел, как Оля шагает в том же направлении, пробираясь через толпу, чтобы встретить его у подножия лестницы.
Оскар прогромыхал по пружинящим алюминиевым ступенькам без особого уважения к приглушенному финалу за спиной и успел заметить, что она утерла варежкой слезинку.
– Ого, – сказал Оскар. – Это тебя музыка так?..
– Нет-нет, – ответила Оля. – Это холодовка. Готов? Без пяти полночь.
Оскар покосился на сцену, где пленный Гейб, сидя напротив первой скрипки Берты Стайверс, доделывал дело. Нетерпение слышалось в каждой его ноте: последние фразы звучали не столько элегично, сколько воинственно. Он встречал двадцать первый век тройной дозой злости, зависти и недоеба. Стайверс наклонилась к Мессеру в отчаянной попытке вернуть его внимание к музыке. Вежливая ярость на ее лице читалась за десяток метров.
– Пойдем ко мне? – спросила Оля.
Оскара чуть не хватил инфаркт. Затем он догадался, что она, наверно, имела в виду “со мной”. Он даже почувствовал некоторое облегчение – иначе он не знал бы, что делать с таким счастьем, с такой бешено пошедшей картой.
Лунквист взял ее за руку. Его сердце вращалось во все стороны сразу, как мотогонщик в шаре смерти. Они зашагали, ускорили шаг, сорвались на бег, кого-то растолкали и вырвались, выдыхая облака, из толпы на простор площади. На шелковых лацканах Оскарова фрака мерцали снег и отраженный свет. Морозный ветер с реки лупил в лицо точными и как будто прицельными порывами, но между сомкнутыми руками курсировал такой жар, что Лунквисту захотелось расстегнуть ворот сорочки. Где-то позади площадь грохнула наконец аплодисментами – хоть они и удалялись от овации, овация предназначалась им.
Оля вела Оскара к набережной. Справа стоял мятно-зеленый дворец, на крыше которого толпились, словно робкие самоубийцы, десятки непропорционально больших статуй. Впереди площадь сужалась в величественный мост; на берегу напротив виднелись два необъяснимых румяных строения, смахивающих на подпиленные и разукрашенные маяки.
– Ростры, – сообщила Оля, мало что этим прояснив.
– А что они делают? – спросил Лунквист.
Она указала на загнутые клинообразные выступы, которыми ощетинились колонны.
– Корабельные носки.
Носы, догадался Оскар. Может, столбы служили выставкой пиратских трофеев. Он хотел перейти мост, но вместо этого они повернули налево, пошли вдоль пустынной набережной. Невдалеке два льва с шарами под передними лапами стерегли лестницу, ведущую к воде. У причала стоял хлипкий парусник-ресторан, с заметным креном закованный в лед. Внутри гремело радио или телевизор. Неторопливый, но пронзительный мужской голос декламировал что-то сквозь метель помех.
– Вот так, – сказала Оля. – Ельцин ушел.
– Что?
– Ничего. По-моему, уже Новый год. С новым годом.
– С Новым годом.
На другом берегу во тьму рванула пара петард.
Они остановились на ступеньках, приглядываясь. Низ лестницы уходил под лед, создавая впечатление, что та продолжается до самого дна реки. Оскар сильнее стиснул Олину руку в своей бескостяшной лапе; девушка придвинулась так близко, что пар ее дыхания затуманил ему очки. Он поцеловал бы ее прямо там, на месте, но под хвостом у правого льва шумно обжималась другая пара, и Оскар застеснялся. Они пробежались обратно наверх.
Метров через тридцать за львами обнаружилась статуя Петра I с топором, собственноручно вытесывающего нос очередного корабля. Она смотрелась совсем новой, но колено Петра уже успели до блеска отполировать туристские зады. Такое нагромождение красот показалось Лунквисту почти неприличным. Серьезному мегаполису не пристало столь остервенело себя украшать. Он даже собрался что-то на эту тему сказать, но тут они набрели еще на одного Петра, верхом на лошади верхом на гаде верхом на камне.
Набережная то и дело предлагала им короткие спуски, ведущие к укромным платформам и закуткам на уровне воды. Каждый раз при виде ступеней Оскар обещал себе, что утащит Олю вниз и поцелует, и
