В шесть часов открылась дверь, и пожилая монахиня принесла щетку и ведро с водой для уборки кельи.
Монахиня с ней не разговаривала, лишь показала знаками, что нужно делать, и Азалия поняла, что ей придется каждый день вставать на колени и дочиста выскабливать голые доски.
Тогда же эта самая монахиня забрала ее одежду, а вместо нее оставила черное хлопчатобумажное одеяние, бесформенное и уродливое.
Нижнее белье, сшитое из небеленой миткалевой ткани, оказалось очень грубым, при каждом движении оно больно терло израненную и распухшую спину.
Ночная сорочка, которую ей выдали, была из того же материала. Вечером, промучившись целый час, Азалия в конце концов сняла ее и залезла под одеяло голой.
Наряд завершали толстые бумажные чулки и прочные кожаные башмаки. Платок послушницы из тонкой черной ткани покрывал волосы и завязывался сзади.
Поскольку в келье отсутствовало зеркало, Азалия не могла себя видеть; однако она вполне представляла, как теперь выглядит, и чуть ли не со слезами подумала о том, что теперь никто не назовет ее Хён Фа — Благоухающий Цветок.
Пожилая монахиня жестами велела ей завязать волосы на затылке в тугой узел. Азалия покорно выполнила это приказание и тут же вспомнила, что после принятия обета ей сначала остригут волосы, а затем обреют голову.
При мысли об этом в ней восстало все ее женское естество!
Когда монахине показалось, что в келье достаточно чисто, она поставила возле двери тарелку с едой, и узница осталась одна.
Поначалу она решила отказываться от пищи, приносившейся с однообразной регулярностью, но потом не выдержала голода и сдалась.
На завтрак Азалия получала грубый черный хлеб, какой в Европе обычно едят крестьяне. Она знала, что он питательный. К нему прилагался тонкий ломоть козьего сыра и несколько черных маслин.
В десять часов монахини посещали очередную мессу, и Азалия долго вслушивалась в их пение.
В одиннадцать наступало время прогулки; девушку выводили из кельи во дворик.
С двух сторон двора поднимались высокие стены. По их гребню шли острые стеклянные зубцы, сверкающие на солнце словно бриллианты, но очень опасные для любого, кто попытался бы их одолеть.
Стены казались неприступными, и рядом с ними не росло ни одного дерева.
Рассмотрев их как следует, узница сделала вывод, что перелезть через стену не сможет даже самый ловкий акробат.
Цветы во дворе не росли, но было несколько пышных цветущих кустов, какие она видела в Гонконге.
Цвели они мелкими белыми кистями, напоминавшими сирень и источавшими тонкий аромат. В остальном же двор был аскетичным и довольно некрасивым; трава, несмотря на начало лета, уже успела пожелтеть под жарким солнцем.
Азалии невольно пришло в голову, что ее специально лишили красоты как части суетной мирской жизни и что безобразное окружение тоже должно служить ей наказанием.
Ровно в половине двенадцатого ее снова уводили в келью и запирали. Делать там было нечего, оставалось лишь ждать второй трапезы, подаваемой в полдень.
Она состояла из супа, иногда с куском рыбы, но чаще с какими-то незнакомыми овощами, и маленькой чашки риса.
То же самое приносили и в шесть часов вечера. Время между обедом и ужином тянулось до бесконечности.
Вот если бы ей позволили читать книги, думала Азалия, тогда она могла бы отвлечься и не думать о своей несчастной жизни.
Впрочем, она понимала, что все происходит по плану. Ведь настоятельница велела ей размышлять о своих грехах и о покаянии.
Слабые угольки непокорности еще тлели в ее душе, и Азалия сказала себе, что никогда не раскается в своей любви к лорду Шелдону.
И все эти дни она будет неотрывно думать о нем, будет посылать к нему свои мысли, словно легкокрылых птиц.
Вот они летят через морской простор от Макао до Гонконга, и лорд, разбуженный ими, думает о ней, тоскуя и не зная, куда ее спрятали и смогут ли они встретиться когда-нибудь еще.
По ночам Азалия воображала, что его руки обнимают ее, а их губы сливаются в страстном поцелуе.
Временами она ощущала, как тот огонь, который он зажег в ней, вновь разгорается в ее груди. И тотчас же спохватывалась и с горечью думала, что только эти воспоминания и остались у нее и с ними ей придется коротать долгие-долгие годы. И тогда ей хотелось лишь одного — умереть.
Кай Инь Чан была готова убить себя, чтобы избежать позора. А вот Азалия беспомощно думала, что сама она не сможет последовать примеру подруги.
К тому же ей невольно приходили на ум ее собственные слова, когда в плену у пиратов она пыталась убедить Кай Инь, что лишать себя жизни нельзя, ибо это страшный грех, и что англичане всегда неколебимо верят в лучшее и никогда не теряют надежды.
Когда же ночь казалась ей особенно нескончаемой и темной, она придумывала истории о том, как лорд Шелдон перелезает через стену монастыря и увозит ее отсюда прочь.
Но тут же ее практичный разум говорил, что это невозможно осуществить.
А еще она не сомневалась, что, если даже сумеет влезть на стену по веревке и благополучно избежит острых стеклянных зубцов, обязательно кто-нибудь выглянет в это время из окон монастыря и заметит ее.
— Господи, спаси меня! — молилась Азалия день за днем и ночь за ночью. — Ты уже спас меня однажды, когда казалось, что все потеряно. Ты привел лорда Шелдона мне на помощь. Так спаси же меня и теперь от жизни, которая будет… хуже… чем смерть!
Порой на нее нападало желание кричать, бить кулаками в дверь кельи. В эти минуты ей чудилось, что стены смыкаются вокруг нее и душат.
Она говорила себе, что это бунтует в ней русская кровь, что из-за нее она такая бешеная и необузданная.
Ее отец всегда прекрасно владел собой, кроме того случая, когда был вынужден защитить девочку от жестокой выходки полковника Стюарта; ему были присущи сдержанность и гордость, не позволявшие проявлять сильные эмоции.
— Ты поступил храбро, папа! — произнесла вслух Азалия, лежа без сна на своем жестком ложе. — Ты пытался остановить человека, который вел себя как дикий зверь. — Она тихонько всхлипнула и шепотом продолжала говорить с отцом: — Еще у тебя хватило мужества выстрелить в себя, потому что этого требовали твои представления о чести. — И она закричала в темноту, охваченная невыносимым отчаянием: — Помоги мне, папа! Помоги мне! Я этого не вынесу… не вынесу!
Через три или четыре дня рубцы от побоев стали заживать, и она уже могла засыпать на спине.
Дядя избил ее не только в наказание за проступок; им двигала также неприязнь к ее отцу и боязнь огласки и громкого скандала.
А вот если бы она продолжала упорствовать, стал бы он бить ее каждый день, как грозил в тот вечер? Пожалуй, стал бы, ведь он твердо вознамерился добиться своего.
Хотя она и презирала себя за то, что так легко сдалась, но ведь это все равно бы случилось рано или поздно. Она не выдержала бы бесконечных побоев и сломалась физически и морально.
После таких раздумий пленница вскакивала и беспокойно ходила от стены к стене. Тревога и отчаяние терзали ее душу, от этого ей не сиделось и не лежалось.
«Я заперта, как зверь в клетке! — говорила она себе. — И надежды на свободу нет никакой».
Она вспомнила, что звери в неволе, даже самые свирепые, постепенно делаются покорными, ручными, и в конце концов ими овладевает апатия.
