Коронка в пиках до валета

некоторых местах они прорывались горными ущельями, откуда, обыкновенно, мчались в море гремучие потоки пенистой воды. Местами скалы отходили от моря, и тогда виден был пологий берег, покрытый крупным, серым гравием. Бесчисленные стаи чаек и каких-то морских птиц с унылыми криками носились тучами над скалами, над морем.

Путники плыли медленно и молча. Наконец, Яшка, который греб на головной байдаре, не выдержал и запел какую-то веселую песню.

Только на другой день к вечеру добрались до первого протока реки Квихпака. Вошли в реку, и тут, на сухом песчаном берегу, в кустах ивняка, устроились на ночлег. Пока возились с костром, неутомимый Яшка сумел промыслить пару гусей, и ужин вышел отменный. Но как ни старался Яшка распотешить своих спутников, успеха он не имел, – все сидели нахохлившись и каждый думал свою думу.

Илья особенно занялся старым Тимошкой: он усиленно угощал его ромом и все старался навести его на историю отца Елены. По-видимому, старик знал кое-что об его судьбе и о причинах его пленения.

Только после пятого стаканчика старый Тимошка вдруг процедил сквозь зубы:

- Темная эта история, ваше благородие, – и замолчал.

После шестого стаканчика он пробурчал:

- Все из-за золота чертова. Будь оно неладно! Что оно не ведая, людям несет, так это страсть, – и опять замолчал, – весь ушел, видно, в свои воспоминания.

После седьмого стакана уже развил эту загадочную фразу:

- Американы энти… из-за золота, видать! Он узнал, вишь, где энтому золоту вод, а они побоялись, что он русскому начальству донесет, а тады, значит, Аляске цены не будет (потому на ей золота до черта, да наши энтого не ведают). Ну, а им не расчет, чтоб Рассея за Аляску цеплялась. Вот они его забрали и держат, чтоб не болтал, значит. А может и сами разведать у него хотят, где он золото нашел, а он, должно, уперся… не говорит. А у нас так болтали, что бытто его продал американам наш же русский… командир евонный, – взял от американов деньги, да сам в Рассею и махнул. А может и брешут… Черт их знает!

Илья налил ему еще рому, и старый Тимошка уже совсем размяк. Он стал рассказывать Илье, что он и сам знает, где тут золото и песок золотой и самородки ('Воо какие!' – и он показал Илье свой мохнатый кулак)! А он, Тимошка, этих мест ни за какие деньги никому не покажет.

- Потому, – ворчал он, – пропадет тогда Аляска, наедет сволочи со всех концов. Тишины не будет, зверя распугают. А он, Тимошка, тишину энту любит больше всего и ни на какое золото ее не поменяет. – Потому золото это – зло человеческое, – бормотал он. – Его прятать надо, а не вытаскивать на свет божий. Золото человека губит. Его дьявол выдумал на пагубу человеческую. – Тимошка засыпал и раскисал все больше и больше.

Из его несвязных слов Илья понял, что золото сгубило и его, Тимошку: лишило его семьи, жены, детей, угнало его сначала в Сибирь, потом сюда, на Аляску… превратило его под старость в одинокого, дикого, старого зверя, которому сейчас дороже всего в мире тишина и безлюдие.

- Не гонись, парень, за золотом, – мычал сквозь сон Тимошка.

Лагерь путешественников заснул. Только Федосеев сидел караульным, всматривался в тьму ночи и вслушивался в ее звуки, да Илья сидел у костра и задумчиво смотрел на огонь.

Но недолго думал он свою думу. Его мысли были разогнаны странными звуками этой ночи.

Было время отлета птиц на юг, и ночные небеса были полны различными птичьими голосами. Сначала далекие и одиночные, они стали расти, шириться, и скоро потом наполнили собой всю тишину наступившей ночи. Эти звуки быстро двигались с севера, – доносились откуда-то сверху. Словно там, наверху, были какие-то дороги, по которым неслись несметные полки крылатых странников. Деловито гоготали стаи гусей. Свистали и звенели крылья быстронесущихся уток. Где-то высоко-высоко курлыкали летящие журавли. Внизу, над самой головой Ильи, пищали на разные лады стаи разных куликов и куличков, – и все эти звуки порой покрывались трубными лебедиными голосами. Звуки нарастали, делались все громче и громче… Воздушные стаи плыли и плыли с севера. Казалось, что в воздухе тесно этой массе несущихся птиц. Илье стало чудиться, что от движения воздуха сверху веяло прохладой.

Свист, говор, шум! На разные голоса пел, свистел встревоженный воздух. Все оглушительнее звенела, стонала, кричала высота!

– Эка уйма птиц, – сказал Федосеев, – валовой отлет! Торопятся. Видно, зима скоро ударит.

Елена проснулась, подняла голову и с изумлением стала слушать неслыханный концерт. Поднялся и Вадим. Сидели и слушали до рассвета, когда, наконец, угомонился воздушный концерт. Усталая птица стала садиться на отдых до следующей ночи.