Беседа затянулась допоздна. В заключение гость пожелал нам успехов в освоении летного мастерства, а мы ему — побед в воздушных боях с японцами.
— Вот это летчик, — восхищались курсанты. — Провел пятьдесят семь воздушных боев!
Долго еще вспоминали мы эту встречу и рассказы прославленного аса. И конечно же, нам еще больше хотелось летать. Но пока приходилось копаться на земле и лишь мечтать о полетах. А тут еще неожиданно поступил приказ законсервировать наши самолеты, поставить в ящики и приготовить к отправке по железной дороге.
Мы серьезно забеспокоились. Что с нами будет дальше? Одни утверждали, что самолеты отправят на фронт, а нас — в пехоту. Другие, возражая, доказывали, что этого не может быть: зачем на фронте учебные самолеты? Так или иначе, будущее наше скрывалось пока в тумане. С утра до вечера мы разбирали самолеты, запаковывали их в ящики и отправляли на погрузочную площадку.
Окончились бои на Халхин-Голе. Страна славила героев-победителей, в газетах появились портреты отличившихся танкистов, пехотинцев и летчиков. Была среди них и фотография аса, который недавно беседовал с нами. Им оказался известный летчик Грицевец. В боях с японскими самураями он заслужил вторую Золотую Звезду.
В один из дней подали железнодорожный эшелон, и мы погрузили на него свои самолеты. После этого комиссар построил эскадрилью и объявил, что школа перебазируется в другое место. А куда — об этом пока никто не должен знать, никаких разговоров о перебазировании с посторонними лицами не вести.
Мы вздохнули с облегчением. Куда — неважно, хоть на край света, лишь бы скорее начать летать.
Подали еще один эшелон. Работали день и ночь. К утру школа была на колесах. Мы разместились в теплушках и, не дожидаясь отправления, завалились спать, бодрствовали только часовые, выставленные на тормозных площадках.
Теперь никто не кричал нам «подъем», спали, сколько влезет. Вагон болтало из стороны в сторону, мы толкались друг о друга боками, но никого это не беспокоило. Крепок молодой сон, когда на душе спокойно.
Эшелоны шли на запад. Повидать бы родных хотя бы на вокзале! Но нам не разрешили отправлять даже письма, и мы старались не думать о доме.
Дорога повисла над прозрачными водами Байкала. Чистый, здоровый воздух врывается в открытые двери теплушек, ребята любуются просторами сибирского моря. А колеса все стучат и стучат, без устали мчит паровоз, гремят товарные вагоны. Вот и Байкал позади. Красноярск проезжали в светлое время. Из вагона виднелось небольшое поле аэроклубовского аэродрома. Полеты еще не начались. На стоянке идет предполетная подготовка. Там сейчас, наверное, и инструктор Тюриков, и техник Павлючков…
И аэродром промелькнул, словно кадр кинофильма. Впереди, как на ладони, наш комбинат. Многое здесь изменилось: появились новые корпуса, на берегу построены причалы. Живо встают в памяти товарищи по стройке. Идут они сейчас на работу и не знают, что их земляки проезжают вот в этом воинском эшелоне… Родные, до боли близкие сердцу места. Они снова зовут и манят. Но я еду мимо, повинуясь долгу службы. И во мне поднимается гордость, чувствую себя немножко героем, который одержал над собой победу.
Приятно ощущать добрые взгляды прохожих, когда стоишь часовым на тормозной площадке. На одном из полустанков к вагону подошел пожилой рабочий и с чувством сказал:
— Молодцы, сынки, самураев разбили, теперь на запад… и, хитро подмигнув, приложил палец к губам — знаем, мол, что это военная тайна.
— Нас за фронтовиков принимают, — сказал мне Борис Тимонов.
— Хороши фронтовики, живого японца не видели.
— Как не видели? А на параде в Чите, — улыбается Тимонов.
Мы понимали, что греемся в лучах чужой славы. Но что же делать, если наша еще впереди.
Поезд без устали бежал и бежал на запад. Уплывали назад березовые перелески, золотился в лучах вечернего солнца нетронутый ковыль. Ни о какой опасности не хотелось думать при виде этих мирных просторов. А она уже подстерегала нас где-то, совсем недалеко…
Резкий толчок, грохот вагонных буферов. Наталкиваясь друг на друга, мы повалились от резкой остановки поезда. Из караульного помещения выскочили курсанты и бросились с винтовками наперевес к маленькому лесочку.
Оказалось, что пятеро диверсантов разобрали впереди путь. Машинист увидел их — они воровато бежали от железной дороги к березовой роще. Он вовремя затормозил и остановил состав, предотвратив катастрофу.
Диверсантов задержали без выстрелов. Их подвели к эшелону, ничтожных и жалких. Трудно было себе представить, что вот эти продажные людишки могли нанести огромный урон — пустить под откос тысячу вооруженных людей. Кто они, что ими руководило? Кто послал их на это железнодорожное полотно?
— Без выстрела сдались, — сказал Рогачев. — Они к открытому бою не способны, как шакалы.
А машинист, как будто ничего не случилось, спокойно ходил вокруг паровоза и по привычке осматривал его, ожидая, пока ремонтная бригада исправит поврежденный путь.
— По вагонам! — раздалась команда дежурного, горнист сыграл сбор. Эшелон гулко загремел сцеплениями и, набирая скорость, снова побежал на запад.
Миновали Сибирь. Бескрайние степи сменились горами. Урал хмурился. Здесь уже выпал снег. С тормозной площадки последнего вагона я с интересом разглядывал красивые горы, покрытые вековыми соснами. Утром миновали Свердловск. Поезд карабкался на подъем, сильно замедлив ход. В стороне от дороги показался серый каменный столб, с одной стороны на нем стояла надпись «Европа», с противоположной — «Азия». Мы перевалили из одной части света в другую.
Сколько еще ехать? Впрочем, никто особенно не интересовался, куда нас привезет этот постоянно бегущий, обжитый нами длинный состав. Но всему бывает конец. Как-то перед рассветом дневальный радостно прокричал:
— Подъем! Приготовиться к выгрузке!
Курсанты собирались быстро, но дневальный — им, оказался Рогачев — все равно поторапливал, гордый, тем, что ему досталось подать последнюю команду в вагоне.
— Забрать оружие и личные вещи, проверить уборку вагонов! — приказал старшина звена.
— Теплынь-то здесь какая! — удивлялся Кириллов, вылезая из вагона.
— В теплые страны приехали. Здесь, брат, калачи на березах растут, — смеялся Рогачев.
— Вот ты и нарви этих калачей, а мы в столовой позавтракаем, — отшучивался Кириллов. — Ты, всезнающий человек, может, скажешь, где мы есть?
— В Батайск приехали, на Дон, к лихим казакам.
— Становись! — подал команду старшина.
Курсанты построились в колонны, вскинули на плечи винтовки и, чеканя шаг, двинулись по незнакомому городу.
Разместили нас в светлых трехэтажных казармах. Раньше здесь жили курсанты школы Гражданского воздушного флота.
— Какая красота! — не мог налюбоваться казармой Тимонов.
— С сегодняшнего дня наряд истопников отменяю, — острил Рогачев, глядя на паровое отопление.
На новом месте появились и другие порядки. Теперь нас обслуживали официантки, отпала необходимость выделять наряд, чтобы расставлять судки и раскладывать ложки. Столовая занимала светлое двухэтажное здание. А рядом находился учебный корпус с двумя оборудованными спортивными залами.
Самолеты были собраны быстро, но летать пришлось мало: теплую южную осень сменила зима с неустойчивой погодой. Не теряя времени, мы продолжали изучать теорию.
В декабре в эскадрилью возвратился Царик. За время лечения в госпитале он похудел и, казалось, стал еще длиннее. Царик был словоохотлив и неутомимо рассказывал слышанные им в госпиталях истории: он лежал вместе с раненными на Халхин-Голе и на Карельском перешейке.
