Он старался по возможности облегчить жизнь жене. Она тоже работала на производстве, здоровье у неё было слабое, и помогать ей он считал своим долгом, не обращая внимания — мужская это работа или женская. Хождение по воду было его обязанностью.
Ему нравилось ходить на колодец. Ходил он ранним утром, когда посёлок ещё спал. Он по утрам сильнее чувствовал начало новой жизни и сам заряжался и утренним воздухом, и солнцем. Даже если мела метель и завывал ветер, всё равно от этого было светло на душе и радостно, что жизнь идет, и, несмотря на непогоду тебе тепло и ты полон мыслей о хорошем начале дня. Ходя по воду, он загадывал, что ему надо сделать на сегодня, размеривал рабочий день и в дальнейшем старался выполнить задуманное.
Он не помнил, когда отдыхал. Никуда на отдых, кроме единственного раза, не ездил. Во-первых, всегда было некогда. Как только наступало лето, собиралось много дел. Надо вскопать землю под картошку, посадить, окучить. Надо дом покрасить или сарай перекрыть, там, смотришь, где-то подгнило, надо заменить, ремонт в доме сделать, что-то перестроить — когда тут отдыхать! Дров, угля каменного надо заготовить, поросёнку комбикормов, отрубей купить, привезти. Не до отдыха. Правда, однажды старуха его, она не старуха ещё, он её так зовет по-житейски, так она прогнала его как-то летом в дом отдыха по путёвке. Наказала вести себя хорошо и отдыхать за всю прошедшую жизнь. Фунтиков уехал, а через три дня вернулся.
— Ты чего так быстро? — спросила его жена. — Или что случилось?
— Ничего не случилось. Не могу я без делов, — ответил Фунтиков. — Не могу. Дома милей…
С тех пор больше не ездил. И не поедет никогда. Дома лучше. Отдохнуть можно и между дел. Лёжа на одном боку — пролежни можно нажить…
Он опустил ведро в гулкую глубину колодца и загадал, что сегодня надо будет на работе поговорить с Колосовым. Поговорить по поводу этих двух ребят, Лыткарина и Казанкина. Ребята хорошие, а мастер к ним относится предвзято. Они молодые, многого не понимают, или понимают по-своему, им надо помогать. Прививать любовь к труду, учить профессии. И не окриком, а примером, спокойствием, серьезностью отношений в коллективе. Надо поговорить с Колосовым, непременно поговорить.
С этой мыслью он пришёл на работу. Фунтиков не считал мастера равнодушным. Тот бегал, кричал, разносы делал, может быть, и правильно, но как-то не от сердца, а как бы для дежурства, надо так. Любил очень приказы. Вот и Казанкин пел в штамповке вечером, он его в приказ — зачем на работе поёшь? Слишком он правильный, Колосов.
Хотел сходить к мастеру сам, но тот опередил его и с утра вызвал к себе.
Сидел Колосов в нанизке, в отгороженном для себя углу, и барабанил пальцами по пустому столу.
— Можно? — спросил Фунтиков для близиру, открывая тяжелую дверь.
— Садись! — бросил ему мастер и посмотрел на Фунтикова из-под низу.
Фунтиков сел на стул, поправил фартук, положил на колени тёмные жилистые руки и внимательно воззрился на Колосова, ожидая, что тот скажет.
— Знаешь, для чего я тебя вызвал? — спросил мастер, остро покалывая бригадира взглядом серых глаз.
— Догадаться не трудно, — ответил Фунтиков с улыбкой.
Фунтикову за пятьдесят, пятьдесят с небольшим хвостиком, как говорили в штамповке, и был он ровесником мастеру. Немного ниже среднего роста, с крепкими сухими руками и ногами, говорил мало, а уж если сказывал, то, как гвоздь вбивал — резко, надёжно и надолго. Его уважали и слушались. Зная, что у Колосова есть привычка за дело и без дела, по большей части, попенять рабочим, заступался за бригаду. Особенно это касалось Казанкина. К нему бригадир относился, как и ко всем остальным, можно сказать, по-отечески, даже с какой-то долей любви, может, из-за того, что Новоиерусалимский был сиротой. На молодость списывал Васькину подвижность, несдержанность на слово. Колосова не понимал, почему тот в любом поступке молодого штамповщика старался найти крамольное, хотя знал, что по своему «сухому» характеру мастер недоверчиво относится к людям. Пока он досконально не «прокатывал» у себя в душе человека, не доверял ему.
— Надо подумать о завершении плана, — сказал Колосов, — пока ещё середина месяца. А то мы его можем сорвать.
— Конечно, сорвём, — согласился Фунтиков, — если по три дня простаивать будем.
— Простояли три дня — не беда: поднажмём потом.
— Аврал, значит. Прихватывать ночную смену, благо свободна она?
— Надо поднимать дисциплину — вот главный вопрос.
— Как ты её поднимаешь, вряд ли поднимешь, — отозвался Фунтиков, в упор глядя на Колосова. — Ты, как на фронте, Пётр, будто в атаку идёшь: давай, давай, давай! Жми, жми! И дисциплину хочешь насадить, понимаешь, что я подразумеваю под словом «насадить» — наказаниями. И меня просишь, чтобы я тебе обо всём докладывал, а ты — в приказ. А сам же видишь, что работают, не прогуливают, редко опаздывают. Вон Коле Мячику приходится из деревни топать, бывает, что и опоздает. Они работают сдельно, им невыгодно гулять и простаивать. Если будут филонить, ничего не заработают, — это и ежу понятно.
— Ну, тогда давай дисциплину по боку, насадим анархию, и будь что будет!
— Я ж не об этом. Дисциплина нужна, но не твоя. Крут ты очень, Пётр. Не такими методами её поднимать, какими ты хочешь. У тебя же палочная дисциплина, всё держится на окрике, на приказе, на команде. Давай и всё! Жми, сынки! Ведь ты не объяснишь никогда, что про что. Надо всем и каждому догадываться. Ты объясни — может, он сам раньше на работу прибежит…
Колосов побуравил бригадира взглядом, поиграл желваками.
— Ты должен мне помогать, Иван! Это твоя обязанность.
— А я разве тебе не помогаю?
— Ты вечно заступаешься за всех, в особенности за этого… Казанкина и новенького Лыткарина. У них ветер в голове…
— Вот и не надо их бить.
— Что ж по головке их гладить прикажешь?
— Зачем по головке! Разъяснять надо. Создавать условия на работе. Ребята они хорошие, ответственные. Смотри, до чего мы дожили: к нам ребята со средним образованием пошли.
— Про новенького не знаю, но Казанкин… нашёл ответственного. Вертун он. И ты за него не заступайся. Такой подведёт.
— Кроме работы, ему надо ещё другую точку приложения сил найти. Энергии у него!..
— Энергия у него в свисток уходит.
Колосов сжал губы в узкую полоску, что у него служило признаком недовольства, пристально посмотрел на бригадира. Фунтиков не отвел взгляда.
— Не относись к ним, Пётр, как к детям, — продолжал Фунтиков. — Это взрослые люди. Но ещё не совсем простившиеся с детством. Им бы побегать, поиграть, взбрыкнуть, как молодому жеребёнку. Они ж только от парты…
— С твоим характером, Фунтиков, ты мне всех здесь распустишь. Зря я тебя бригадиром поставил.
— Так сними.
Фунтиков расправил фартук и хотел встать. Решил поговорить с мастером, и вот как получилось. Не сумеет он ему ничего доказать!
Знал он Колосова с фронта. Пришлось воевать вместе в начале Отечественной войны. Потом Фунтиков оказался в госпитале — осколок вытаскивали, отстал от своей части и служил в другой. А воевали они с Колосовым года два. Познакомились, разговорились, оказалось — из одной местности, так и подружились. Колосов был старшиной. Непорядка не любил — многим доставалось. Он и Фунтикову огрехов не спускал. Тогда была война, поблажки были ни к чему — только вредили. А теперь? Теперь времена иные. А характер у Колосова остался прежний. Не может его переломить. Всё по-казарменному. И главное, выслушает, а сделает по-своему.
Колосов встал, положил Фунтикову руку на плечо и усадил на прежнее место.
— Не ерошься. Это я так, к слову. Сколько мы с тобой в войну дорог исходили, не ругались, жили душа
