Женщина в янтаре

на руке плащ. Вид ужасно испуганный.

Полицейский считает, что молчу я слишком долго.

— Он и до тебя приставал к девушке у кассы, и она попросила контролера вызвать нас. Мы сидели в последнем ряду и видели, как он все время тебя преследовал. Это тот самый?

Я смотрю на руки мужчины, на его бледные узловатые пальцы, грязные ногти.

— Да, мне кажется, это он.

— Так да или нет?

— Да.

— Ты уверена?

— Да.

— Ладно, значит, можно его уводить и писать обвинение. Если повезет, вышлем его из страны.

— Вышлем из страны? — переспрашивает второй полицейский.

— Еще один из этих грязных иностранцев, они тут теперь на каждом шагу. Француз. Один из тех подонков, что работают в парке аттракционов, у него туристская виза. Пусть отправляется туда, откуда явился. Будет, наконец, спокойнее.

Мужчина пытается возразить.

— Нет, нет, я ничего не делал. Она мне подмигивала. Нет, нет.

Когда полицейские перестают обращать на него внимание, он начинает плакать, упрашивать.

— Пожалуйста, пожалуйста, — он вытирает лицо носовым платком, потом рукавом. И продолжает умолять, когда полицейский его уводит.

— Давай, давай, — говорит офицер, — нашему государству иностранное отребье ни к чему.

— Тебе придется подтвердить, что задержанный приставал к тебе. Когда ты его первый раз заметила? Ты его видела, когда села неподалеку от него?

Допрос продолжался. Я думала, меня спросят, почему я ему подмигнула, и никто не поверит, когда я стану это отрицать, но, казалось, полицейского это не интересует. Он все спрашивал, как я перебегала с места на место и где побывали руки мужчины, касался ли он меня своим телом.

— Брюки были расстегнуты? Половой член виден?

Натолкнувшись на мой недоуменный взгляд, полицейский показывает на свои колени. Я прекрасно понимаю, что он имеет в виду, я помню русских солдат в погребе. Мое лицо и шея становятся багровыми, кровь пульсирует, кажется, вот-вот кожа лопнет.

— Да.

Заканчивая разговор, полицейский протягивает мне номер телефона.

— Позвони, если до суда возникнут какие-то вопросы.

— До суда?

Мои наихудшие опасения оправдались.

— Да, ты отличный свидетель. Мы упечем его в тюрьму. Твоя мама тоже должна прийти с тобой.

— Маме приходить обязательно? — Я сделала вид, что на суд-то я уж как-нибудь могу прийти и одна, чтобы мама и папа никогда об этом не узнали.

— Да, мама должна прийти. Много времени это не займет. Делать ничего не придется, только повторишь то, что рассказала сегодня мне. Вспомнишь?

— А девушка возле кассы? Она не может быть свидетелем? Разве не к ней первой он пристал? — Мой страх перед маминой реакцией сродни моей смелости задавать вопросы полицейскому.

— Она сразу ему сказала, чтобы убирался. С ней у него ничего не вышло.

Выхода нет. Я должна буду рассказать о случившемся маме, от стыда она начнет плакать. Бывает, она при этом судорожно всхлипывает, обхватив руками плечи, но может и не произнести ни слова. Мой самый серьезный проступок — причиненная ей боль.

— Послушай, — говорит полицейский, — я знаю, ты боишься. У меня у самого дочери. Но с тобой будет мама, ничего страшного не случится.

Полицейский не знает мою маму.

Но он по крайней мере не грозится посадить меня в тюрьму. Он спрашивает, не хочу ли я остаться досмотреть фильм; он меня отпускает. Когда я мотаю головой, он понимающе кивает. Потом сажает меня в патрульную машину на заднее сиденье и подвозит к автобусной остановке.

— Я хочу дать тебе совет, — говорит он, прежде чем открыть дверцу. — Ты очень красивая девочка. Поэтому ты должна быть очень осторожной. Очень внимательной.

Я молчу, я не совсем понимаю, при чем здесь красота, хотя мне нравится, что полицейский сказал об этом.

— У меня у самого дочки. Я и тебе говорю то же, что им: не ходи одна в кино, не езди одна в автобусе. Сиди дома. Будешь разгуливать по темным улицам, сама на себя навлечешь беду. Ты даешь повод таким мужчинам, ты их соблазняешь, и они не могут устоять. Мне не хотелось бы тебя допрашивать еще раз.

Я знаю, что есть мужчины, которые нападают в кинотеатрах, в автобусах, если едешь на заднем сиденье, из машин, которые подъезжают близко к тротуару. «Пойдем, красавица, — зовут они, хотя темнота скрывает мое лицо и фигуру. — Поехали, малышка, покатаемся, ну же». Я никогда не хожу по восточной стороне Центральной авеню возле 11-й улицы, где расположены бары, я всегда перехожу на другую сторону и иду в противоположном движению направлении. Справившись с работой в «La Rue» и выйдя из автобуса уже заполночь, я мчусь на всех парах домой. Я знаю, что мужчины опасны, я убегаю, если ко мне кто-нибудь пристает. Но этого мало. Виноватой все равно оказываюсь я.

Когда я открываю дверь и захожу, выясняется, что дома никого нет. Я пытаюсь читать, но смысл слов до меня не доходит. Я слишком огорчена своим проступком, тем, что придется пережить родителям. Я готова на все, лишь бы помочь маме со всем этим справиться.

Когда приходит мама, я все ей рассказываю. Продолжается это долго, потому что она то всхлипывает, то уходит в ванную комнату, открывает кран с холодной водой, ополаскивает лицо, говорит, что не может больше слушать, но снова и снова задает одни и те же вопросы.

— Как ты посмела одна пойти в кино? Как докатилась до объяснений с полицией? Как посмела навлечь на нас такие неприятности?

Я пытаюсь объяснить, но больше молчу. Мама наказывает меня, всем своим видом демонстрируя боль, которую я ей причинила.

— Как ты могла сотворить такое? — снова и снова спрашивает она.

Наконец она успокаивается. Скидывает туфли и ложится. Берет книгу.

— Ну, что ж. Придется мне с тобой пойти. Взять выходной и лишиться дневного заработка. Я действительно не знаю, как мы рассчитаемся за квартиру. Отцу ничего не говори, и я сейчас больше не хочу об этом разговаривать, я хочу почитать.

Когда приходит Беата, родители уже спят. Я на цыпочках пробираюсь мимо их кровати к Беате в ванную.

— Она так сердится. Я таких дел натворила, — шепчу я. И быстро рассказываю сестре обо всем, что случилось. Но Беату ничего, абсолютно ничего не задевает.

— И что она сказала? — кивает она в сторону спящих родителей.

— Она еще не рассказала. Она ничего не сказала, когда он пришел домой.

— Похоже, и не собирается рассказывать, так что не волнуйся. А что, у того старика штаны были расстегнуты? И инструмент стоял торчком? Вот так? — она подняла палец. — Он им к тебе прикасался?

Мы обе когда-то видели мужчину с расстегнутыми штанами, прячущегося за темным продуктовым магазином, мимо которого нам приходилось возвращаться домой с автобуса.

— Нет.

— Тогда хорошо. Хорошо, что он тебе не сделал ничего плохого. Ты, вероятно, испугалась.

— Да. Я думала, меня посадят в тюрьму.

Беата засмеялась.

— Это он преступник. Его теперь засадят. Отрубили бы они ему его мохнатую морковку. Тебе все еще страшно?

— Да. Мне жаль, что я ее огорчила.