так же больно и страшно, как папе, когда русские солдаты вошли в Лобеталь. Я не должна причинять ему боль.
— Ты ведь знаешь, что я не могу без тебя жить, и ты меня прогоняешь. Я не знаю, как я буду жить без тебя, — шепчет Джо. — Я из-за тебя голову потерял.
Мне удается выстоять еще минуту.
— Всю жизнь я проживу один, — героически начинает Джо и направляется к двери. Он так нуждается в моей любви и ласке. Как смею я думать только о себе.
Я хочу дотронуться до него, хочу утешить, но он отшатывается.
— Не надо, — шепчет он сердито. — Как ты умеешь причинять боль. Это ты меня довела до слез.
Я не могу смотреть, как он плачет. Меня заполняет жалость.
— Пожалуйста, Джо, не плачь. Я… я пойду…
— Ну, наконец, — говорит Джо, — я знал, что ты образумишься. Бери пальто. Бежим из этой развалюхи.
Проходит три месяца, и мы с Джо снова идем в дом на Парковой. Я останавливаюсь, дальше идти не хочу, но он меня уговаривает, тащит за собой.
— Ну, пошли, нечего тянуть резину. Не собираюсь я портить весь день, — говорит он.
— Я не могу.
— Ну ты и клюква!
— Я не хочу.
Но я знаю, что сделать мне это придется. Не смогу же я вечно скрывать от родителей, что мы с Джо поженились. Господи, только бы они это перенесли, только бы с этим справились. Еще один удар для родителей, и в этом повинна буду я.
— Да что с тобой? — Джо тащит меня за руку. Он злится, моя нерешительность ему опротивела. От меня требуется послушание.
— Ничего. Я иду.
Он уже на пороге, стучит в дверь.
Бабушка глянула в окошко, покачала головой и исчезла. Джо тащит меня и снова стучится:
— Как ты думаешь, они нас угостят? Проклятье, сейчас бы чего-нибудь выпить, а то стой тут на улице, жди, пока они откроют. Они что, не соображают, что мы тут мерзнем, как собаки? Они что, ненормальные?
— Бабушка тебя не узнала, — говорю я, подхожу и тихонько стучу в дверь.
— Ну-ну! Притворяется, что не узнала. Еще как меня узнала! Они меня не выносят только потому, что я американец. И эта твоя чокнутая мамаша, Бог знает, что она вытворит. С ней уж точно падучая приключится, что бы я ни сделал.
— Нет…
— Ну, признайся же, что я им не нравлюсь. Я стараюсь всем угодить, но никому не нравлюсь. Я же вижу.
Внезапно он показался мне трогательно юным и испуганным. Он нуждается во мне, в моей поддержке.
— Все обойдется, — я провожу рукой по его спине. Мой долг защитить его. — Ты им понравишься, поверь мне, — подбадриваю его я. — Скорее всего, ты им понравишься. Через некоторое время.
Но я знаю, что этого не произойдет.
— Предрассудки, — говорит он. — Всю жизнь они мне отравили. Если честно, не предполагал я, что мне придется столкнуться с ними в собственной семье. Проклятье, вот уж не думал, что родители моей жены будут вести себя так, ладно уж кто бы, но только не они.
— Прости, — я продолжаю гладить его по спине.
Он колотит в дверь черным ковбойским сапогом.
— Ничего, ничего, — произносит он угрожающе. — Ты с настоящими трудностями не сталкивалась. Мои родители после того, как мне исполнилось шестнадцать, ни цента мне не дали, а тебе все стипендии на серебряном блюде поднесли. Подумаешь, проблема — сказать старухе, что вышла замуж. Настоящая женщина только радовалась бы, но не ты. Зануда!
Я понимаю, что он снова рассердился, и начинаю винить себя. Будь вся проблема в том, что Джо американец, и мне бы возмущение придало сил. Но, не оскорбив его, я не могу ему объяснить, что моя мать презирает в нем все. Я молча глажу его по спине и клянусь, что буду его защищать.
Мы с Джо сидим на диване в гостиной, ждем, когда мама вернется из
— Как могла ты нас так огорчить? — бросил он мне с упреком. — Что скажут люди?
Мне нечего ответить.
Папе каждый вечер звонят люди — одни ищут работу, другие просят разрешить спорный вопрос, третьи собираются пожениться; сегодня происходит то же самое. Когда он говорит по телефону, голос у него нормальный, даже чуть веселый, и я чувствую, что меня отпускает. С папой все будет в порядке, во всяком случае, я его не так огорчила, чтоб он не мог разговаривать. После каждого звонка он выкрикивает в мой адрес еще несколько вопросов, на которые у меня нет ответа.
— Черт побери, что он говорит? — шепчет Джо. — Терпеть не могу эту тарабарщину. Почему он не говорит по-английски? Он что, меня не видит?
— Он хочет знать, за что я нанесла им такое страшное оскорбление.
— Оскорбление? Какое оскорбление? — шепчет Джо уже громче. — Что тут оскорбительного? Мы любим друг друга, мы поженились, вот и все. Что здесь страшного, наоборот, все жутко романтично. Нормальные люди только бы радовались.
Он вскакивает:
— Я скажу ему, что он ведет себя, как ненормальный.
— Пожалуйста, — шепчу я, — ну пожалуйста, не говори ничего. Давай об этом позже.
— Ну, и еще кое-что, — продолжает Джо, садясь, — он ничуть не переживает. Ему важно лишь то, что скажут люди. На нас ему наплевать, ты ему совершенно безразлична. Я единственный, кого ты интересуешь. Надеюсь, это до тебя дошло?
Я киваю. С минуту я обдумываю версию Джо, и ощущение собственной вины исчезает.
— Что-то я по тебе этого не замечаю. Терпеть не могу, когда ты сидишь с таким кислым лицом. Ну, улыбнись хотя бы.
На моем лице появляется подобие улыбки.
— Когда твоя старуха притащится домой?
— Моя мама, — машинально поправляю я.
— Тоже мне, аристократы! Твоя мать. Когда она явится? Нам что, вечно тут сидеть? Он что, и выпить нам ничего не предложит, не угостит на радостях? Ну, это-то уж мог бы сообразить.
— Пожалуйста, Джо, — шепчу я, — не надо его еще больше расстраивать. Дождемся мамы, а потом пойдем.
— Хорошо, — нехотя соглашается Джо, — но любой приличный человек…
Я слушаю, как тихо щелкает замок, как медленно, со скрипом поворачивается ручка, как вздыхают старые дверные петли.
Мама поднимает глаза, замечает Джо, но никак не реагирует. Она поворачивается ко мне.
— Что ты натворила? — спрашивает она.
— Я…
— Ты безусловно что-то натворила? Что?
Джо встает передо мной.
— Мы поженились, — победно заявляет он. — Я на ней женился.
Готовый принять поздравления или выслушать признания в поражении, он протягивает маме руку.
Мама не делает ни малейшего движения, окидывает его презрительным взглядом, как тех чужаков,
