что по ночам колотили в нашу дверь.
— Она вышла за меня замуж, — медленно, с расстановкой произносит Джо. — Вот так.
Мама ищет на моем лице подтверждения. Я киваю.
Она роняет покупки, сумка падает на пол, раздается звон стекла. И она начинает кричать. Долгий, резкий, полный боли крик, кажется, ему не будет конца. Я слышу его и сейчас.
— Святая дева Мария, мать… — начинает Джо.
Мама размахивается тяжелой черной сумкой и метит ему прямо в глаза. Она бьет прицельно и точно, у сумки металлические углы, но Джо реагирует мгновенно. Он закрывается рукой и отпрыгивает, сильный удар достается его локтю.
— Матерь Божья! — повторяет Джо, в голосе злость, но и страх.
Мама вскрикивает еще раз и бросается на него. Ее лицо искажено злостью, она хватает Джо за руку, она готова дать ему зуботычину, вырвать кусок мяса вместе с толстой тканью брюк.
Но ее оттаскивают. Папа и бабушка, услышав крики, вбегают в гостиную и окружают маму. Она несколько секунд молча сопротивляется, потом затихает. Краткое мгновение высшего триумфа, которое я испытала в тот момент, когда мама напала на Джо, странного и почти неосознанного, тоже утихает. Я вижу мамино поражение, и свое тоже.
— Отпустите меня, — голос у нее мертвый, но непререкаемый, и ее слушаются.
Прижав к себе руку, Джо отступает, потирая ушибленный локоть.
— Пресвятая дева Мария, — повторяет он снова. Ему тоже не мешает взять себя в руки. Он приставляет руку ко рту и поворачивается ко мне:
— Сумасшедшая иностранка, сука, — произносит он, словно могу понять его только я. — Идиотка, чуть мне руку не сломала.
Он делает угрожающих полшага в ее сторону.
Мне стыдно, неловко за мамину несдержанность, за вспышку гнева, но чувство вины мое все растет. Я не шевельнулась, не вступилась за нее, как в Лобетальском погребе, где мамин гнев обрушился на русского солдата, который отнял у старой женщины зубные протезы. Тогда она защитила незнакомую женщину, сейчас ее попытка спасти меня закончилась поражением. Я не допускаю возможности, что гнев ее был вызван любовью.
— Агата, как ты могла нанести мне такой страшный удар? — спрашивает она по-латышски. Она не дает мне ни малейшей возможности проявить преданность ей.
Я не ищу оправдания. Я не спускаю глаз с узора маминого поношенного полотняного платья. Пурпурно-красные ирисы на плечах и груди выгорели, приобрели серый оттенок, но все такие же сочные и яркие в складках юбки. Я изучаю цветы, стараюсь их запомнить. Чувствую, как Джо за моей спиной идет в сторону двери.
Она делает глубокий вдох и выпрямляется, возвышаясь над матерью и мужем, которые держат ее за руки.
— Он ни на что не годен, — говорит мама о Джо. — Он не настоящий американец. Это самое худшее, что может предложить Америка. Злой, хитрый, грубый. И не умен, с тобой и сравнивать нечего. Ты из хорошей семьи. Он никогда не поймет нашу историю. Он слишком ограниченный, чтобы оценить тебя, — губы ее, когда она бросает взгляд на Джо, презрительно кривятся, потом она снова обращается ко мне.
— Ты с ним не будешь счастлива.
— Я знаю.
— А какая у тебя была свадьба? Какая свадьба у тебя могла быть?! — на ее лице мелькнула разочарованно-нежная улыбка. — Я помогла бы тебе умыться, одеться, я бы сшила тебе белое платье, шелковое или льняное. Я купила бы тебе новую рубашку, атласную, с кружевами или вышитую розами. Сестра и бабушка, и я, мы все были бы вместе.
Голос ее прерывается. Мои глаза наполняются слезами. Что бы ни произошло, думаю я, я не должна, ни за что не должна плакать. Иначе нам обеим будет еще тяжелее.
— Какая свадьба у тебя была? — переспрашивает она.
Я не отвечаю. Мы с Джо встретились в холле моего общежития за полчаса до назначенного часа. На мне было выходное черное шерстяное платье, которое натирало мне ключицы, юбка такая узкая, что я еле-еле шла. Пришлось уцепиться за руку Джо.
— У меня для тебя сюрприз, — сказал Джо. Он подвел меня к «кадиллаку», взятому напрокат специально по этому случаю, ему это казалось важным, открыл дверцу:
— Ну, разве не романтично, а? Будет что детям рассказать.
— Я бы постаралась, чтобы день этот был красивым, даже если б ты и выходила замуж за него, — произносит мама, — по крайней мере, остались бы воспоминания. Мы все были бы вместе.
Она внимательно смотрит на меня:
— Кто был с тобой?
Я мотаю головой. Я хочу сказать: «Никого», но это не совсем правда. Джо позвонил своему старому другу по армии. Он и его жена приехали из Форт-Уэйна и пришли в здание суда за пару минут до церемонии, которая длилась сорок пять минут. Я видела их впервые и не знала, о чем с ними разговаривать в гостинице
— Ты не должна была выходить за него замуж. Теперь ты не закончишь университет. Если бы ты закончила университет, ты хотя бы частично восполнила то, что мне пришлось пережить.
Я лишила маму подарка, который единственный для нее что-то значил.
— Каждый день совместной жизни с ним будет для тебя мучением.
Это наполовину предсказание, наполовину проклятье.
— Я знаю, — говорю я. — Пожалуйста, прости меня. — Слова застревают в горле. Но мы хотя бы говорим по-латышски, и наш разговор не задевает Джо.
Если бы помогло, я бросилась бы перед мамой на колени и умоляла простить меня, до тех пор, пока она не простила бы меня и не обняла. Я рассказала бы о своих планах ни за что не бросать учебу, работать от зари до зари, преодолевать любые препятствия, даже если это будет Джо. Я получу образование, чего бы мне это ни стоило.
Но все это бессмысленно. Как если бы попытаться срастить искалеченную множеством плохо сросшихся переломов кость, которая на сей раз ломается навсегда. Последний, открытый перелом не заживет уже никогда.
Мамина черная сумочка неловко качается в ее руке. Она наклоняется подобрать содержимое вперемешку с осколками разбившейся банки: ключи, мелочь, записные книжки и ручки — дешевые вещицы.
— Пожалуйста, прости меня, — говорю я еще раз, когда Джо берет меня за руку.
— Уходим, уходим. С меня хватит.
По лицу мамы вновь пробегает презрительная усмешка, но тут же она сменяется такой безысходностью смирившегося со своим поражением человека, что я, не в силах этого вынести, говорю:
— Да, уходим.
— Уходи, уходи, — произносит мама. — Ты сделала выбор между мной и им, бросила латышей ради американцев, иди, иди с ним.
И когда я медлю, добавляет:
— Ты постелила себе жесткую и узкую постель. Вот и спи в ней.
— Ну, поехали, — торопит Джо. Он крепко держит меня за локоть и ведет к выходу.
Мама, скрестив руки на груди, начинает раскачиваться взад и вперед. Она смотрит мимо меня, смотрит на линию горизонта или туда, где была бы линия горизонта, будь она видна.
Я ставлю ногу за ногу, топчу следы, оставленные ковбойскими сапогами Джо. Я бросила свою мать, я совершила преступление, меня изгнали из латышской общины, я предала самое Латвию.
Когда я почти уже у машины, бабушка кричит мне вслед, называя моим любимым словечком:
— Агаточка, золотко, вернись на минутку.
Я останавливаюсь. Если я еще промедлю, то и это останется позади.
