«Если это медленно делать, наслаждаясь вкусом, можно получить гораздо большее удовольствие, чем от жадного поглощения», — вспомнилось когда-то прочитанное наставление. Сейчас оно показалось издевательским или попросту глупым, но не настолько, чтобы пренебречь им. «Иногда, — думал он, — и глупости помогают. Впрочем, может, и не совсем глупости…»
«Изысканная трапеза». Вот бы получилась картина. Наверняка никому еще не довелось завтракать в подобном месте и с таким разнообразным меню…
При всей трагичности положения Имре испытывал необъяснимый подъем. Так, наверное, чувствует себя выскочившая на свободу птица или лесной зверь, оказавшийся на воле. Они еще не думают, чем встретит эта воля, сколько в ней опасностей подстерегает. Чувство свободы опьяняет сильней вина, кружит голову.
Конечно, холодновато. Ветер заносит бешено пляшущую снежную пыль, кокетливые завитки уже наполовину засыпали следы Имре, рассыпаются радужными искрами. Остатки стен храма — в мохнатом инее, от одного вида которого холодеет внутри. «Но зато нет этого чертова беспокойства, что в любую минуту застанут безоружного в избе, а из-за тебя еще пострадают люди. Нет, свобода немалого стоит», — грел себя мыслями Имре.
На память пришел итальянский монах Кампанелла. «Постой, как его звали, — Чезаре? Нет, Томазо Кампанелла. Ему пришлось сидеть в яме в воде по горло, а он еще умудрился написать книгу „Город Солнца“ с верой, что в будущем все будут жить в согласии и единстве. А сам — в воде по горлышко. Но не в воде же он писал ее… А за что его посадили в яму? — вспоминал Имре. — Ведь за что-то посадили. Двуногие всегда найдут, за что посадить…»
Так и не вспомнил, досадуя, что память не удержала или не захотела удержать подробности жизни Кампанеллы.
Мороз знал свое дело: лез согреться под крестьянскую одежонку Имре. Медленно тянулось время. Каждая минута, кажется, растягивалась, как резиновая. Стук зубов больше всего доказывал, что зима не собирается шутить и еще неизвестно, кому хуже: Кампанелле было в яме с водой или Имре в разбитой, заваленной снегом и мусором, продуваемой всеми ветрами церквушке.
Ни один человек не прошел мимо. Лай собаки долетел из деревни. Надо же, — уцелела псина! Имре осторожно выглянул. Видно было, как согнутая старуха, еле передвигаясь, несла воду от колодца. Собака прыгала вокруг нее, радуясь живому человеку. Даже Имре сделалось веселее.
«Надо беречь энергию и одновременно не дать себе замерзнуть», — думал он, топчась на одном месте и работая руками.
«Принес я сердце. Делай с ним, что хочешь…» — вполголоса продекламировал он, вспоминая, как читал эти стихи на юбилейном вечере в переполненном зале незнакомой публике. Читал из озорства ради Марты. Ему казалось, что сейчас и в Будапеште так же тепло, как было в тот вечер.
«Да, быстро износила Марта ботинки, сделанные из отданного ей сердца. Ну и ладно. Может, и хорошо, что не случилось обвенчаться тайно. Что Бог не делает… Впрочем, этой мыслью я себя уже успокаивал. Пора другой успокоить: баба с возу — кобыле легче».
…И о чем только не вспоминал Имре, подпрыгивая, размахивая руками, всячески спасаясь от холода, не смея показаться на дороге. Временами ему казалось, что он занимается, ни больше не меньше, как игрой в прятки. Что никому не нужен в этом омертвелом, обессилевшем от войны краю, но тут же вспоминал вчерашний разговор о найденном парашюте.
«Но как он там оказался? Это, скорее всего, парашют напарника. Значит, тот тоже спасся? Тоже пробирается сейчас к линии фронта или пробрался уже».
«Ну, совершенно нечем отвлечься, чтобы подогнать время. Если только выцарапать на стене „здесь был Имре“, как выцарапывают безмозглые ребятишки на память о своей глупости. А что еще можно сделать этим тесаком? Не стану же я им махать, если будут задерживать. Бессмысленно».
Он достал тесак, мысленно сравнивая с потерянным кортиком. И сравнивать было нечего. То было изящное произведение искусства, выполненное мастерами, художниками, граверами. Этот — кусок металла, наскоро обработанный в кузне. Правда, тоже со знанием дела. Особенно мастерски сделана заточка. Едва ли она уступала кортику. «Усмешка судьбы», — подумал Имре. Будто это сама война так изуродовала его кортик, превратив в грубый, как сама действительность, косарь, оставив только таким же острым и неизменным жало убийства.
Перед наступлением сумерек Имре с нетерпеньем достал оставшуюся часть Олиного свертка. Только теперь он почувствовал бесконечную человечность этой девушки и глубочайшую благодарность к ней. Она понимала, как нужно ему окажется подкрепление. Одна картошка еще оставалась и чуть меньше половинки огурца, — две ледяшки. Но и за это Имре был благодарен девушке. Так ему хотелось увидеть ее хотя бы еще раз. Выпадет ли такая удача?
Небо прояснилось, в зыбкой выси едва проклюнулась первая звезда. Заметало. Испытывая внутреннюю дрожь, Имре наконец выскочил из своего убежища.
«Спасибо тебе, Господи, за приют!» — суеверно пробормотал Имре, кланяясь развалинам, и, торопясь согреться, быстро пошел в сторону, откуда доносился грохот орудий.
Сумерки наступили неожиданно быстро. Множество звезд засверкало на аспидного цвета небе, но скоро они затянулись, будто нестираной занавеской, которая опустилась к земле, грозя ненастьем. Лес тоже нахмурился, нелюдимо кутаясь в снежную темень. Впереди угадывалась словно бы и не просыпавшаяся деревня с утаившимся теплом. Но туда было нельзя. А из-за собак даже пройти мимо опасно. Пришлось обходить дома, проваливаясь по колено, рискуя снова попасть в засыпанную метелями яму. Вот и деревня, и широкий пологий овраг, спускавшийся к занесенной речке, позади, и другие, менее заметные, овраги и перелески.
Ориентировался в основном по ветру, а тот, будто разыгравшийся жеребенок, забегал то с одной, то с другой стороны, взбрыкивая и вороша снежные заносы.
Как назло давно не было слышно пушечного грохота. Или эхо успело переместиться куда-то, или вязло в лесном массиве, во что Имре и сам с трудом верил, то и дело приостанавливаясь и вслушиваясь. Наконец он остановился совсем, поняв, что сбился с направления, а идти наобум бессмысленно. Да и усталость давала о себе знать. Ноги подламывались.
Не хотелось допускать мысль, что заблудился, что не хватит сил выбраться из этого дикого пространства. Он готов уж было зайти в любую деревню, в любой дом, если бы только встретились на пути. Вот, кажется, дорога. Уж она-то приведет куда-нибудь. Об опасности не хотелось думать. «В конце концов, я же не шпион какой! Я летчик, которого сбили. Я чудом спасся, я выхожу из этой чертовой игры. Делайте со мной что хотите. Я не хочу убивать! Не хочу! Не для этого меня учили с пеленок, вдалбливали благородные мысли, приводили высокие примеры человечности и добра. Господи! Ты же есть. Ты же видишь все, Господи! Помоги!»
Словно в ответ на молитву, до ушей долетел отдаленный гром разрыва, и мелькнуло зарево от лизнувшего облака прожектора.
«Но почему совсем в другой стороне?»
Упало сердце. «Неужели я шел в противоположном направлении?». Обстоятельства словно бы испытывали его, как в тот день, когда прыгнул с горящего самолета. «В конце концов, другого выхода нет. Есть только одно: идти вперед во что бы то ни стало. Пока держат ноги. Ну, давай, Имре, давай!»
Он повернул в ту сторону, где полоснул прожектор. Подозрительно знакомым показался силуэт местности со стеной леса, с засыпанной, обледенелой местами, дорогой, с оврагом. А вот и тропинка, по которой уходил на рассвете.
Что-то заставило его обернуться. И вовремя: огромная серая тень прыжками неслась на него.
«Волк!» — успел подумать, выхватывая тесак…
За Имре приехали утром на санях к той самой избе, где жили старик с Ольгой и где он до утра провалялся связанным на той же самой лавке, где старик и Ольга вытаскивали его с того света. На этот раз он лежал скрученный веревкой и рядом стерег его один из тех, кто накануне заходил перекурить. Другой бегал за транспортом.
Скрутили Имре в соответствии с элементарной логикой: от человека, который располосовал волка, можно ждать чего угодно. Оцарапанный, в звериной крови, стиснув зубы, он находился в каком-то
