оцепенении, пытаясь осмыслить происходящее. Насколько помнил, здесь ни разу не слышал волчьего воя. И старик утверждал, что война разогнала волков. Может, какой бешеный? Как бы то ни было, с тесаком старик попал в точку. Если бы не он, валялся бы Имре растерзанным вместо волчьей туши в трех десятках метров от избы, которая на несколько недель стала ему единственным домом. Он даже не удивился, что она оказалась так близко и что он, крутясь весь день, замерзая, прячась неизвестно от кого, пришел туда, откуда поспешил скрыться во что бы то ни стало. Он еще не мог поверить, что раскроил череп волку и потом в диком истерическом припадке кромсал и кромсал его, пока окончательно не убедился, что зверь мертв.
Обессиленный, не пришедший в себя, Имре деловито вытер тесак, засунул его за пояс и потом уже вымыл руки в пушистом искрящемся снегу.
Усталой походкой хорошо поработавшего человека он подошел к избе и постучал в дверь.
«Боже мой, как поразится Ольга! Что она скажет?» — подумал Имре, почему-то забыв о старике.
Когда в ответ на стук вместо Ольгиного обрадованного голоса услышал незнакомый мужской, понял то, чего боялся еще со вчерашнего вечера и что заставило убраться отсюда на рассвете. Его целый день поджидали.
— Долго ты бегал, — внутренне ликуя от успешно выполненной операции, встретил разговорчивый.
— Не понимаю, — по-венгерски сказал Имре и с того момента не произнес ни слова.
— А почему он пришел именно в вашу избу? — допытывался сотрудник у старика.
— Еще скажи, что он мой племянник, — огрызался старик, пуская клубы табачного дыма и перебарывая рвавшийся из груди кашель.
Ольга, сложив на коленях руки, сидела сама не своя.
Черный замызганный паровоз, кажется, из последних сил дотащил состав разномастных товарных вагонов и, заскрипев всеми частями, остановился. И сразу же его окружили солдаты с автоматами в руках и рвущимися из рук волкодавами.
Тотчас загремели наружные засовы головного вагона, и с улицы гулко раздалась команда:
— Выходи! Стройся!
Из раздвинутых ворот вагона, словно семечки, с возней, с сопеньем, с руганью между собой посыпались доставленные заключенные.
— Быстро! Быстро! — вразнобой подталкивали голоса.
Конвоир с красной звездой на шапке стволом автомата саданул замешкавшегося пленного. Тот кинул взгляд исподлобья, ненавидяще шевельнул губами.
— Гр-р! — угрожающе натянула ременный поводок овчарка, вырываясь из рук другого конвоира.
— Быстро! Быстро! Куда зенки пялишь?..
Поодаль у пристанционного помещения уже стояли крытые машины.
Толкаясь и суетясь, пленные выстраивались в неровную шеренгу, а их уже пересчитывали поштучно, выкликали по списку.
— Смирно!.. — хлестало вдоль шеренги.
— Все на месте, товарищ капитан!
А уже открывались другие вагоны. И оттуда так же высыпались пленные, — в рваном обмундировании, в шапках и без шапок, обутые и с обернутыми в тряпье ногами, с наслаждением успевая вдохнуть сырой, пахнущий внезапной оттепелью воздух, — и через коридор стоящих с автоматами и овчарками охранников торопились строиться.
— Струмилин!
— Есть, товарищ капитан!
— Чего ждешь? По машинам!.. — показал в сторону крытых грузовиков.
Те уже нетерпеливо пофыркивали возле кирпичного пакгауза.
С еще большим рвеньем повторялись команды по нисходящей. Только что выгруженные из состава, пересчитанные, принятые из рук в руки, неровной цепочкой вталкивались один за другим в крытые кузова. Их набивали под завязку, чтобы уложиться в один рейс. Утрамбовывали, как дрова. «Авось, ехать недалеко». Задраивали на металлический крюк снаружи.
— Трогай!
Переваливаясь на колдобинах, машины одна за другой в сопровождении охраны двинулись в направлении лагеря.
Имре оказался прижатым у крошечного окошечка, крестообразно забранного толстой проволокой. Одним глазом вольно или невольно мог отмечать, как следом за их машиной гуськом вытягивались другие грузовики, как миновали невзрачные пристанционные сооружения и мимо стайки молоденьких крепеньких сосенок въехали в голый заснеженный лес, миновали и его, двинулись по ухабистому пространству без единого признака жилья, потом через низкий деревянный мосток и далее — за разбежавшийся чахлый березняк.
Имре чуть не вывернул голову, с трудом развернулся и уткнулся носом в чью-то спину в драном бушлате.
Машину то и дело мотало из стороны в сторону. Плотная масса людей еще крепче хваталась друг за друга. Изредка кто-то вскрикивал, кто-то словесно выражал чувства. Большая часть ехала молча, стиснув зубы. «Авось, недалеко».
Первые минуты, еще на пересыльном пункте, услышав венгерскую речь, Имре даже обрадовался. Так долго, оказывается, не слышал родного языка, а тут в родную среду попал. Причиной радости было и ощущение, что больше не надо опасаться за себя и за старика с Ольгой. Как уж там будет с ними теперь, что накопают против них, — все равно ничем не поможешь. Явных доказательств, что у них прятался, нет. Это главное. Как-нибудь договорятся. А Имре такая планида — находиться в лагере для иностранных военнопленных.
Любая определенность — благо. Теперь главное — выжить.
Вначале эти обросшие, небритые, некоторые в прыщах и болячках от ранений, угрюмые, здоровые и больные, — все они показались дорогими и близкими. С ними можно разговаривать на одном языке, им не надо ничего объяснять. Имре готов был с каждым заговорить и сдружиться. Но почему-то не встретил ответного желания. А вскоре понял: каждый озабочен своим. У каждого в голове шевелится свой вопрос, на который пока никто не давал ответа. У каждого свой желудок, и этот желудок подхлестывает хлеще конвоира. А еще куча вопросов роем шевелится в голове. Как будет с кормежкой? Куда везут? Где работать? И прочее, и прочее… В том числе и тихие проклятья с осуждением бездарного командования.
— Вот она, прогулка! Хорошо, если к стенке не поставят.
— Нет, не поставят. Зачем тогда так далеко везти? Шлепнуть можно и на месте.
— Обрадовал. Будем жить и веселиться…
Унылый поселок. Пространство, окруженное высоким забором с рядами колючей проволоки. Вышки. На вышках — охранники. Кто топчется на месте, кто вышагивает, чтобы не замерзнуть. Лай собак из питомника. Над чердачным окном казармы — выцветший бледно-розовый флаг, который когда-то был красным… Ничего нового для тех, кому приходилось соприкасаться с подобными учреждениями.
По случаю внезапной оттепели — растоптанные, расквашенные дорожки с осевшими кучами снега по бокам. Глаза бы не глядели. Особенно на длинные, не менее унылые бараки с двухъярусными нарами внутри. А в бараках этот особый казарменный запах прокисших портянок, пропитавший собой одежду, белье, стены… Казарменный воздух неволи, настолько плотный, осязаемый, что, казалось, в нем можно плавать, как во взбаламученной болотной жиже.
Имре поймал себя на том, что в первые минуты пытался незаметно зажать нос. Черта с два. Эта вонь неистребима. Большинство, кажется, не заметили. Ну и ладно. Может быть, хорошо, что человеку свойственно привыкать ко всему.
Не прошло и суток, уже представлялось, что они в этой длинной казарме невероятное количество лет, что другой жизни и не было, что команды «Подъем!», «Стройся!», «Шагом марш!» сопровождали с рождения.
