В первый же день, построив на плацу, матерый майор объяснил через переводчика:
— Вам предстоит искупить глубокую вину за варварское нападение и учиненный разбой на советской земле. Каждому из вас дается возможность искупить это собственным трудом. Вам устанавливается двенадцатичасовой рабочий день…
Ну и все прочее, что полагается в подобных случаях, обещая кнут и пряник.
Специалистов отбирали в отдельные бригады. Не имеющих гражданских профессий — в разнорабочие.
То, что Имре хорошо знает русский, взяли на заметку, но это не помешало забыть выдать рукавицы в первый же день. А сам Имре попросить не догадался. Обнаружил их отсутствие, когда на ладонях вздулись кровавые волдыри от ручки совковой лопаты. Останавливаться из-за такой мелочи не рекомендовалось. За этим, кроме караульных с автоматами, внимательно следили крупные овчарки, готовые выполнить любую команду.
Имре разодрал промокшую от пота тельняшку, обмотал ладони и продолжал грузить мерзлый грунт в подставляемые тачки.
— Бомбить наших детей легче? — не надеясь, что Имре поймет, угрюмо обронил подошедший пожилой конвоир. — Марш в медпункт! В медпункт! — повторил он громче, считая, чем отчетливей сказано, тем яснее.
— Я понял… — отстранил Имре лопату.
— О-о! Ты что, наш? Паскудник!
— Мадьяр.
— A-а, мадьяр… — успокаиваясь, произнес конвоир, — ну иди… Сиваков, проводи малого.
Работавшие рядом пленные приостановились, завистливо поглядели вслед.
— Чего не видели? Работать!! — как кнутом, хлестнул конвоир, и в такт ему грозно зарычала собака.
Конопатый солдат в каптерке, именуемой медпунктом, глянул на руки Имре и выматерился:
— У нас что, курорт? Иль мы няньки — на ладошки дуть? Бо-бо!
— Да это не я… Это Карпыч прислал.
— Не я, не я… — передразнил конопатый, открыл какой-то пузырек с мазью, смазал, перебинтовал наскоро. — Послали на погрузку, а рукавицы не дали. Чем думали. Тоже не ты, Спиваков?
— У тебя там в заначке глотка не найдется? А то все нутро промерзло. Зябко.
— А что мне будет за это?
— Сочтемся. Налей-ка, Витек. Правда, промерз. Если уж зашел… — чувствуя, что уговорил, мирно заговорил Сиваков.
Но Витек, будто собиравшийся вначале налить глоток спирта, отчего-то раздумал:
— Да ты знаешь, сколько вас ходит? — закричал он. — Веди своего… Пока майору не доложил.
Только сейчас, когда чуть поостыл, Имре почувствовал зверскую усталость во всем теле. Ноги подламывались, руками не хотелось шевелить, в голове стоял туман, будто надуло их ползущих весь день тяжелых облаков. Кое-как Имре довершил эту смену. И то только потому, что Карпыч, как его назвали в медсанбате, старался не смотреть, как мучается Имре.
На следующий день его назначили носить бутовый камень.
Понемногу Имре втягивался в работу.
В половине шестого утра оглушал удар по рельсу. За какие-то полторы минуты Имре должен был быть готов к новым трудовым будням. Не проспавшиеся, звероподобные, худые, рядом скатывались с нар соседи по несчастью, выбегали строиться.
Нечеловеческими усилиями Имре заставил себя двинуться следом. Организм отказывался шевелиться, болела каждая мышца от непривычки.
— Равняйсь! Смирно!..
Глаза слиплись и не хотели открываться.
Кто-то рядом ухватил под руку:
— Имре!.. — твердым упреждающим шепотом.
— Разговоры!..
Имре вздрогнул, успев бросить взгляд на поддержавшего, пришел в себя:
— Шандор!
Вся сонливость, вся боль, вся усталость — к чертям! И хотя Шандор не был никакой родной душой, — сблизились только в эшелоне, — но столько произошло с тех пор событий, столько было возможностей исчезнуть с лица земли, что даже такой знакомый казался невероятно близким.
Едва был объявлен перерыв, бросились навстречу друг другу.
— Шандор!
— Имре! Вот так встреча. Жив… А твой стрелок-радист на третий день вернулся, сказал — ты погиб с самолетом. Вот брехун!
— Ладно. А ты как, Шандор?
— А я что, хуже? Подбили, выпрыгнул и — на скопленье партизан. Тютелька в тютельку. Даже куполом их повариху накрыл. Ну, они меня, конечно, во! До сих пор синяк под глазом и ребра болят. Я им кричу: на хрена мне ваша повариха, у меня есть Беата. Не поверили…
— Хохмач! Ладно, будем вместе держаться. А как там Миклош, Мате? Что-нибудь знаешь о них? Помнишь, Миклош возмущался, мол никакого фронта? Все едем да едем, никто нас не тревожит…
— Накрылся Миклош. К весне хотел вернуться домой… А как анекдоты рассказывал! — Шандор головой огорченно покачал.
— Что с ним?..
— По дурости. Мотор отказал при посадке. Не дотянул до взлетной полосы метров двести… А еще туман…
— А Мате… Мате как?
— Имре, откуда я знаю? За время, пока я в плену, мог и на грудь крест схватить, и под крест лечь. Видишь, что происходит? Под Москвой разбиты, под Сталинградом разбиты, под Курском полный… Берлин бомбили… Да, это еще при тебе?.. Ну вот. Радуйся, что мы живы с тобой. Как ты-то сохранился?
Имре рассказал свою эпопею. Шандор стоял, качал головой удивленно:
— Ты в рубашке родился. В рубашке… Это тебе не партизаны. Они меня чуть не растерзали. Их командир отбил. «Пусть, — говорит, — суд решает…». Мы, мол, не звери! В общем, живем, Имре! Нас еще ждут наши любимые.
Имре не стал говорить, что его Марта давно не ждет. Да и вообще она не его любимая. Шандор бы не понял. Не понял он, как показалось Имре, что принесла их поколению война, как она искорежила их жизни. Что стало хотя бы с их четверкой, оказавшейся в одном купе эшелона, что стало с семьей Ольги? И так с каждой семьей: венгерской, русской, немецкой. Во имя каких ублюдков враждуют народы?
«Символ офицерской чести — мой кортик, я должен гордиться им, быть образцом для других на родине, а кем вынужден был стать? Вынужден был отнять жизнь у такого же, как я».
Почему-то в это не хотелось верить, язык не поворачивался назвать себя убийцей. До конца дней никакая исповедь не смоет этот тяжкий грех. Отец и мать, знаете ли вы, кого вырастили? А как сказать своим будущим детям, что они — дети убийцы?
«Господи, за какую провинность? Где я должен отмолить этот тяжкий грех? И можно ли его отмолить?»
Совесть его находила любую щелочку, чтобы уколоть себя, как ни изматывался днем. Он даже стал оправдывать конвоиров, которые вечно подгоняли и без того измочаленных доходяг.
— Что на них обижаться? Любой из них все равно может быть чище, пока не совершил убийства. Обижаться на них — то же, что и на любую овчарку за свирепость. Ее научили быть свирепой. Мы тоже с тобой овчарки: нас тоже натравили… Тебе не кажется?
— Береги мозги. Это у тебя от голода, — заметил Шандор, когда Имре поделился своими размышлениями. — Чем нас кормят? Ужас! Я не представлял, что можно такое жрать…
Он с подозрением посмотрел на Имре, как на больного, и вдруг неожиданно рассвирепел:
