— Неужели и я так скверно выгляжу? — спросил Джон.
— Не до такой степени. Пока еще — нет. — Она поднялась и села с ним рядом. — Можно будет над этим поработать, — сказала она и поглядела на ярлычок с обратной стороны его галстука. — «Либертиз»[36]? Это не годится.
Алкоголь прибавил ему смелости, и ее близость, как и запах ее духов, больше не смущала его. Ее юное лицо со вздернутым носиком вдруг оказалось совсем рядом, а широко раскрытые карие глаза смотрели на него в упор, в них были ирония и независимость.
— Ну-ка. И перхоти еще не набралось.
— Перед выборной конференцией посыплю голову «Редибреком».
— А что это такое?
— Детское питание. Овсяная мука. Глаза ее на мгновение стали серьезными.
— Да, конечно, у вас же дети.
— И еще бриолином намажусь, вот и все дела, — продолжал Джон. Он едва ли заметил перемену в ее настроении.
Она поднялась и пересела на свое место напротив.
— Нет, не надо вам менять внешность. Вы же не реакционный адвокатишка или какой-нибудь жалкий политикан.
— Так кто же я? — Язык у него чуть-чуть заплетался.
— Вы сможете стать государственным мужем.
— Разве это не одно и то же?
— О нет. Для политикана власть — это самоцель. Для государственного мужа — лишь средство к достижению цели, средство для осуществления своего идеала. У вас ведь есть идеал, правда?
Он помолчал. — Да.
— Расскажите.
Джон пожалел, что много выпил.
— Единая нация Дизраэли.
— Прекрасно, — сказала она. — Это и мой идеал.
— Я не утопист, — сказал Джон. — Известное неравенство и несправедливость, вероятно, неизбежны, но ни в какой другой стране мира, за исключением разве что Индии, нет такого переизбытка ненужных и бессмысленных кастовых разграничений, как в Англии. И что самое страшное… — Он вдруг почувствовал прилив красноречия: — Все это упрочилось в нашем сознании. Чем больше мы уравниваем людей посредством налогообложения, тем больше они цепляются за свои жалкие привилегии, единственный смысл которых — уязвить тех, кто ими не обладает: отдельные буфеты, где обедают только директора, персональные туалеты, частные школы. Все стало своего рода фетишем, который тянет нашу страну на дно.
— Согласна, — спокойно проговорила Паула.
— Не знаю, не знаю, что можно сделать в парламенте, — сказал Джон.
— Вы сделаете очень много, я уверена, — сказала она. — Там сидят такие посредственности.
— Ну… — начал было он смущенно.
— Господи, как бы я хотела быть мужчиной! — пылко воскликнула она.
— Почему?
— Потому что тогда я повела бы себя точно так же, как вы.
— А разве, будучи женщиной, вы не можете?
— Нет.
— Как это… в наши-то дни?
— А я антифеминистка. Я ведь вам уже говорила. Мужчины боятся властных женщин, а другие женщины обижаются. Единственная моя надежда — это прилепиться… — Она замешкалась, покраснела, но все же договорила: — К какой-нибудь восходящей звезде.
— Какая жалость, что я женат, — произнес Джон с улыбкой.
— Верно. Какая жалость. — Она рассмеялась. Джон посмотрел на часы.
— Кстати, раз уж мы об этом заговорили… — начал он.
— Да? — сказала она.
Они оба встали. Джон поставил стакан на маленький, со стеклянной столешницей столик и, слегка покачиваясь, направился к винтовой лестнице.
— Нам придется снова встретиться, когда вы повидаетесь с Терри, — выговорил он.
— Прекрасно, — сказала она.
— А я попытаюсь раздобыть умных, передовых друзей. — Он пошел вниз по лестнице, крепко держась за кованые перила, чтобы не потерять равновесия.
— Вы не хотите видеть Терри, я вас правильно поняла? — спросила она.
— Нет, — проговорил он. — Это было бы… неэтично.
— Безусловно.
— Так или иначе, — сказал он, миновав последнюю ступеньку и с улыбкой повернувшись к Пауле, — очень приятно иметь вас в качестве посредника.
Они обменялись дружескими поцелуями в щеку. Шагая по булыжной мостовой к Виктория-роуд, Джон прошел мимо белого «форда-эскорта», за рулем которого сидел парень и курил. Его худощавое лицо показалось Джону знакомым.
Когда Джон вернулся домой, Клэр встретила его в отвратительном настроении.
— Где тебя черти носят?
— Задержался. А что?
— Ты же пригласил Сэндерсона на коктейль.
— Извини, — буркнул Джон. — Совсем вылетело из головы.
Сэндерсон был секретарем местной ассоциации домовладельцев.
— И Анна, как назло, заболела, я с ног сбилась — то наливала херес Сэндерсону, то ее на горшок сажала…
— Мне ужасно неприятно. — Джон стянул с себя плащ.
— Где тебя все-таки носило? Клерк сказал, что ты в шесть часов ушел из конторы.
— Пришлось заглянуть к Пауле Джеррард по ее делу.
— И она тебя напоила джином. Явно не разбавленным, от тебя просто разит. — Клэр повернулась и пошла к лестнице, ведущей вниз, в кухню.
— А Сэндерсон еще здесь? — поинтересовался Джон.
— Нет. Он ушел в восемь. — Она остановилась и поглядела на мужа. — Кстати, звонил Генри, спрашивал, не хотим ли мы пойти в кино. Я сказала, что хотим. Мне осточертело дома, я думала, что ты придешь вовремя, и попросила миссис Пауэлл посидеть с детьми. Теперь, конечно, уже поздно. Генри на всякий случай еще раз звонил, но я сказала, чтобы они шли одни.
— А мы возьмем и догоним их, а? Что они собираются смотреть?
— Понятия не имею, а потом я все равно уже отпустила миссис Пауэлл.
Клэр пошла вниз, в кухню, а Джон — наверх, посмотреть на дочь: Анна лежала в постели с выражением этакой терпеливой жалости к себе. В комнате пахло рвотой и дезодорантом, но, судя по всему, Анна не была опасно больна. Джон присел к ней на кровать и почитал ей сказку; она тоже сказала, что от него ужасно пахнет. Тогда он выключил свет, пожелал ей спокойной ночи и поцеловал, но оказалось, что она забыла помолиться на ночь, поэтому пришлось снова включить свет, пока она, стоя в постели на коленях, заученно и одновременно истово лепетала «Богородицу» и «Отче наш».
В соседней комнате Том наклеивал в альбом фотографии футболистов.
— Теперь у меня «Арсенал» в полном составе, па, — сообщил он, — и половина «Лидс
