— Наверное, легче рассказать такую историю человеку, которого я больше не увижу…
Как я узнал из ее рассказа, она родилась в 1910 году в семье музыкантов в итальянской горной деревне, что на реке Аджиге недалеко от Больцано, ближе к месту рождения Генделя, Моцарта и Баха, чем к Риму. До Инсбрука можно было добраться, проехав на поезде сотню километров, еще через сотню на север и северо-восток лежали Мюнхен и Зальцбург, хотя ни в одном из этих городов она в детстве не была. Ее семья была небогатой, но после смерти родителей — отец погиб на войне, а через несколько лет мать умерла от туберкулеза — стало совсем плохо. В отличие от большинства других детей, которых она знала, она была единственным ребенком. До тринадцати лет она жила с бабушкой.
Именно в это время появился учитель музыки, первым открывший ее талант. Он убедил Нонну, ее бабушку, разрешить ему привлечь Авиву к небольшим сольным концертам в Вероне и Брешиа, а позднее в Бергамо. Авива даже сейчас не называла имени этого учителя, но не потому, что ненавидела его, совсем напротив. Он любил историю музыки, рассказывал ей обо всех итальянских виртуозах, брал ее с собой в поездки даже тогда, когда они не концертировали. Иногда, если после концерта они возвращались в город поздно, она ночевала у него; он ставил ее к стене своей небольшой комнаты и отмечал мелом, насколько она выросла. Особенно он следил, как вытягиваются ее тонкие пальцы — каждые новые полсантиметра позволяли использовать при игре новые позиции.
Ей исполнилось четырнадцать лет, когда он взял ее в Болонью — показать одному семейству, которое высказало стремление оказать ей помощь. Они выехали до рассвета в повозке, запряженной лошадьми. Пока они тряслись в темноте, Авива засыпала его вопросами:
— Если они мне купят скрипку, она будет моя или их?
— Их, но тебе будет позволено играть на ней. Так что это не имеет значения.
— Помните Паганини? Он взял взаймы скрипку для концерта и так полюбил ее, что отказывался отдавать.
— Паганини мог позволить себе такие вещи, — сказал он без всякой строгости.
Она знала, что учителю нравится, когда она вспоминает маэстро, виртуозные каприччио которого были его любимыми произведениями. Он боготворил не только музыку Паганини, но и его самого. У учителя была старинная табакерка из Вены с хмурым лицом Паганини на крышке под толстым слоем лака.
— Они отправят меня в консерваторию?
Он потрепал ее по подбородку, ничего не ответив, и ей пришло в голову, что он без особой радости говорит о ее возможном отъезде за пределы его покровительства.
— Можно еще один вопрос?
Он притворно зевнул. По правде говоря, он совсем не выглядел уставшим. Его рука крепко сжала ее колено.
— Давай, спрашивай.
— Они не против, что я не христианка?
— Мы это не обсуждали.
— А если они об этом узнают?
Но вопрос религиозных убеждений вообще никогда не возникал. В тот день она играла ужасно. Синьор Маджоне согласился дать ей взаймы скрипку получше и пригласил встретиться еще раз через полгода, когда он приедет в Болонью по делам. Возможно, сказал он с надеждой, она к этому времени повзрослеет.
И она повзрослела. Да так, что вообще не смогла играть для него.
Но все это было еще впереди. А пока учитель остановился в Парме возле кладбища. Она знала, что он является членом нескольких ассоциаций и принимает активное участие в гражданских и церковных делах, поэтому предположила, что у него здесь какие-то встречи. А может, на этом кладбище похоронена его семья.
Утро все еще напоминало ночь: бледная луна висела низко на горизонте, всклокоченная трава была жесткой от заморозка. Кладбищенская калитка была заперта, но учитель вынул из кармана жилета собственный ключ, полученный в знак признательности за благотворительность. Они прошли среди намогильных памятников. Он молчал. Она искала его фамилию среди надгробных надписей. Но он знал, куда идти, и не нуждался в ее помощи.
Они подошли к небольшой почерневшей деревянной калитке — из отделанного атласом кармана был торжественно извлечен еще один ключ. За калиткой находился большой мраморный мавзолей. Четыре каменных ступени вели к четырем колоннам, пьедесталу и бюсту худощавого мужчины. Николо Паганини.
— Сам дьявол, — выдохнула она и наклонилась прочитать надписи на пьедестале. Затем повернулась к учителю, чтобы поблагодарить его, и собралась спуститься по ступеням вниз, но он перегородил ей дорогу. — У вас здесь похоронен кто-то из родных? — Она обвела рукой ряды скромных надгробий по соседству.
— Здесь, — улыбнулся он, — моя духовная семья.
Она заложила руки за спину и, покачиваясь на каблуках, обозревала кладбище. Краем глаза она следила за ним, отсчитывая секунды. Может, он хочет помолиться? Но он продолжал смотреть на нее, на пуговицы ее пальто. Затем он сел на верхнюю ступеньку, достал из кармана складной нож и яблоко. Она наблюдала, как он длинными, цельными полосками снимает с него кожуру.
— Почему не написано, что он умер в Италии? — повернулась она к постаменту.
— Потому что он умер не здесь. Ты видишь, что стоит не одна дата?
Она кивнула.
— В Ницце, умирая, он отказался от последнего причастия, поэтому церковь не дала разрешения на похороны и не разрешила местным церквам бить в колокола. Поэтому его тело оставалось незахороненным в течение пяти лет. Тебе не надоело? — Он протянул ей очищенное яблоко и положил руку на плечо. — Могу я тебе кое-что сказать? Я видел… э-э… некую часть его тела, оставшуюся непогребенной. Она хранится в сосуде с формальдегидом у одного человека в Берлине. Она сильно усохла, но за столь долгое время это понятно. Хотя, глядя на нее, трудно поверить в его репутацию среди женщин… — Он понизил голос, словно бы сожалея, что его рассказ обретает подобный поворот. Если он рассчитывал успокоить ее своей лекцией, то это ему не удалось. Или он замышлял совсем другое?
Да, она почему-то сразу поняла — еще когда учитель описывал проволочки с погребением, последующую эксгумацию тела и перенос останков, а затем повторные похороны, которые он вместе с группой других почитателей гения оплатил из своего кармана, — она сразу поняла, что он привел ее сюда, чтобы соблазнить.
Детали не имели значения, и она постаралась забыть их, насколько возможно. Мрамор был скользким и холодным. Ступеньки — узкими. Она семь или восемь раз сильно ударилась головой о постамент, и к тому времени, когда они достигли Болоньи, голова у нее невыносимо болела. В повозке он протянул ей свой носовой платок, и она посмотрела на него с недоумением, пока он не показал ей на юбку. Затем он вспомнил, что забыл запереть калитку.
Когда он вернулся, она лежала с закрытыми глазами, притворяясь спящей. Она чувствовала на себе его взгляд. Поднималось солнце, разгоняя утреннюю дымку, но она не шевельнулась даже тогда, когда у нее свело плечо и шею, даже тогда, когда он положил ее руку себе на колени.
Повторных попыток он не предпринимал. На протяжении следующих нескольких месяцев он снова стал таким, каким был прежде: внимательным наставником, простившим ей неудачное выступление у Маджоне, всегда готовым поправить отеческой рукой слишком напряженное плечо или неправильное положение запястья. Затем он перестал к ней прикасаться, даже смотреть на нее избегал. Понадобился еще месяц, чтобы Авива поняла, что происходит, а через месяц поняла это и Нонна.
Учитель забрал у нее скрипку Маджоне.
Спустя две недели, вернувшись, он велел ей собрать вещи. Он привез ее в женский монастырь далеко в горах, рядом с австрийской границей. Он объяснил, что ей позволено жить здесь вместе с другими падшими женщинами. Она заплакала, но он напомнил, что музыка способна процветать в самых неожиданных местах, например в Консерваторио делла Пьета — венецианском приюте, где рыжеволосый
