— У меня в Германии осталась куча нот, — пожаловалась Авива, когда одним осенним днем мы сидели на террасе кафе в Сеговии.
Мы задержались в городе всего на день, чтобы уже назавтра отправиться в Мадрид, где нас ждали в студии грамзаписи. Было решено, что мы исполним Трио для фортепиано Дворжака. Репетиции продлились почти весь ноябрь. Мы уже получили несколько предложений о выступлениях на публике, но понимали, что для концертов нам нужен более насыщенный репертуар.
— Я знаю здесь один хороший нотный магазин, — сказал Аль-Серрас. — А ты, — он обратился к Авиве, — можешь пока побродить вон там… — Он указал на магазин дамской одежды на противоположной стороне улицы. — И не жмись. Я готов одолжить тебе сколько нужно. Рассчитаемся, когда Reixos заплатит.
— Он хочет сказать, — вмешался я, — что я одолжить тебе не готов.
— Мы с Фелю, — продолжил Аль-Серрас, — сходим посмотрим партитуры. Вечером встретимся.
Она хмуро посмотрела на него.
Он впихнул ей в руку деньги:
— Не экономь.
Но не успели мы, развернув карту города, выпить по второй чашке кофе, как из магазина вышла Авива с двумя большими пакетами в руках и быстрым шагом направилась к нам через улицу.
— Готово, — сказала она и рухнула на стул. — Да, насчет Трио Брамса в до миноре… Я ведь его раньше не играла. Надо будет порепетировать.
Аль-Серрас уставился на пакеты, которые она затолкала под стол.
— Как насчет декабрьского концерта в Леоне? Возьмем еще что-нибудь из Дворжака? Или есть другие идеи?
— Есть… — начал я, но замолчал.
Аль-Серрас демонстративно лез под стол. Подцепив мизинцами ручки пакетов, он выволок их на свет.
— Ты их хоть примерила? Или просто ткнула пальцем в витрину?
Авива достала из одного пакета белую коробку, в которой лежало красное платье. Она на секунду приложила платье к себе и тут же убрала назад.
— Два других, — сказала она, — в том же стиле, только другого цвета.
Аль-Серрас выжидательно уставился на меня. Поскольку слов у меня не находилось, он буркнул:
— Они тебе впору? Переделка не понадобится?
— Там пояс с дырками, — отмахнулась она.
— А длина?
— По полу не волочатся. — Авива развернула к себе карту города. — Ну, где тут этот твой нотный магазин?
Что толку было объяснять Аль-Серрасу, что Авива — не Готье в женском обличье. Он и сам начинал это понимать.
Но, по крайней мере, он перестал смотреть на нее как на красивую куклу. Зато стал обращать больше внимания на собственную внешность. Первое, что бросилось мне в глаза: он начал подкрашивать волосы, скрывая пробивавшуюся седину. Выглядело это забавно, но я не смеялся. Аль-Серрас действительно как будто помолодел и физически окреп. Он лучше ел, меньше жаловался на боли в желудке и рано уходил к себе с блокнотом в руках. Уединившись, он снова сочинял музыку.
Выходя на сцену, Авива меньше всего заботилась о том, чтобы произвести на публику благоприятное впечатление. Она была почти на десять сантиметров выше меня и избегала носить обувь на высоких каблуках. Если они играли дуэтом с Аль-Серрасом, она вставала у рояля, широко расставив ноги, будто собираясь толкать тяжелую тележку по вспаханному полю. Когда мы исполняли трио, она обычно сидела, но в такой позе, которая исключала всякое кокетство: ноги уперты в пол, спина выпрямлена, голова чуть наклонена вперед. Она производила впечатление птицы, в любую минуту готовой сорваться с места и устремиться в полет.
Она как будто не позволяла себе поверить, что она с нами надолго. Каждый очередной концерт, даже самый трудный, она воспринимала как этап на пути к чему-то большему. Разумеется, вслух она об этом никогда не заговаривала. Вместе с тем она испытывала острую потребность нравиться — если не зрителям, то хотя бы нам с Аль-Серрасом.
Большинство скрипачей, которых я слышал, демонстрировали особую виртуозность и вдохновение при исполнении тонких, высоко звучащих нот, когда скрипка поет в звуковом диапазоне, недоступном ни альту, ни виолончели. Авива брала высокие ноты мощно и решительно, что производило потрясающий эффект. Но весь блеск своего мастерства она показывала при исполнении нот нижнего регистра. Она наклоняла голову, закрывала глаза и буквально погружалась в музыку, сливаясь в единое целое со своим смычком. Хрупкая девушка с худощавым лицом и тонкими руками, она вся дышала неизвестно откуда взявшейся силой. Наблюдая за тем, как она играет, я поражался ее целеустремленности. Она словно преодолевала толщу холодной плотной воды, двигаясь вперед с сосредоточенным неистовством пловца, точно знающего, куда ему плыть.
Она вполне могла бы давать скрипичные концерты или исполнять сольные партии с оркестром. Но, с удовольствием посещая выступления скрипачей-солистов, сама она никогда не изъявляла желания последовать их примеру.
Однажды, во время нашего первого зимнего турне в Толедо, я пригласил Авиву на концерт Сибелиуса.
— А Хусто пойдет?
— Я достал всего два билета на соседние места, — не краснея, соврал я.
Она разочарованно вздохнула.
— Ты же его знаешь, — быстро добавил я. — Это концерт для оркестра, без главной партии для пианиста. Кроме того, разве он усидит спокойно, если сам не играет?
Авива слушала музыку, закрыв глаза и положив руки на колени. Солист исполнял виртуозные, звучанием напоминавшие флейту пассажи так мягко, что их было едва слышно на фоне оркестра. Своей игрой он словно обволакивал зал туманом, буквально гипнотизируя слушателей.
Я украдкой покосился на профиль Авивы и, осмелившись, придвинулся к ней чуть ближе. Наши плечи соприкоснулись, и я робко потянулся к ее руке. Но она не ответила на мое пожатие.
В антракте какой-то мужчина, стоявший позади нас, громко негодовал на скрипача, утверждая, что тот слишком слаб, чтобы играть с оркестром. «У меня было ощущение, что звук отключили, — жаловался он своей спутнице. — Вроде и смычок на струне, но ничего не слышно».
И он пустился в рассуждения об акустике, ценах на билеты и телосложении солиста. И тут Авива неожиданно повернулась к нему:
— Откуда вам знать, может быть, его меньше всего волновало, слышите вы его или нет. Может, он играл последние ноты для себя…
— Да что вы говорите? — нахмурился мужчина. — Исполнение никуда не годится. У меня дома есть пластинка…
— Тогда идите домой и слушайте ее, — сказала Авива и увела меня в бар, где сама заплатила за две рюмки водки, одну из которых протянула мне. Я лишь пригубил свою, когда прозвучал звонок, означавший конец антракта, и Авива, забрав у меня рюмку, опустошила ее одним глотком.
— Извини, — вздрогнул я. — Я задумался.
— Надеюсь, не об этом критике-любителе.
Нет, я думал не о нем. У меня из головы не шли ее слова о том, что солист, возможно, играл для себя. Авива сама часто, казалось, играет для себя. При этом она так выкладывалась во время выступления, что к его окончанию выглядела полностью опустошенной. Разительный контраст с Аль-Серрасом! Тот перед каждым концертом был угрюм и сосредоточен, зато, когда все было позади, становился словоохотливым и жаждал общения. Авива, напротив, выходила на сцену спокойной, но, доиграв программу, словно полностью выдыхалась и торопилась исчезнуть за кулисами. В этой ее торопливости не было ни доли
