рисовки, но на публику она производила вполне предсказуемое впечатление: та принималась бешено аплодировать, кричать «бис» и вызывать Авиву снова и снова.
Кроме собственно выступлений, первое наше турне запомнилось мне рядом эпизодов. Как-то я застал Аль-Серраса стоящим на коленях за кулисами. Нет, он не делал Авиве предложение (это была моя первая мысль, которая меня неприятно обожгла), он просто что-то обронил. Я чуть не налетел на него, когда выходил со сцены, и, лишь приглядевшись, обнаружил у него на ладони запонку с фальшивым бриллиантом. Меня не удивляло, когда, разговаривая с женщиной, он привстает на цыпочки — чтобы заглянуть в декольте, — но чтобы он вставал на колени! А тут я уже дважды за последние полгода наблюдал его в этой позе.
Он никогда не видел в Авиве предмет романтического почитания. Вообще-то он ко всем женщинам относился одинаково галантно: открывал перед ними дверцу автомобиля, уступал лучший столик в кафе. Но только Авива удостаивалась его искренней заботы. Он, например, мог нежным жестом убрать ей волосы со лба. Как-то раз, когда они стояли рядом на железнодорожной платформе, он большим пальцем слегка провел ей за ухом, стирая пятнышко грязи. Авива продолжала смотреть вдаль, даже не обратив внимания на его фамильярность. Возможно, он испытывал к ней братские чувства, которыми — единственный у родителей и избалованный в детстве ребенок — откровенно наслаждался. Впрочем, откуда мне было знать? Пока между ними ничего не было, но это не значило, что ничего не будет и впредь. Возможно, я проживал время, взятое у жизни взаймы.
Иногда мысли о том, что мы будем делать после концерта, отвлекали меня, и я играл хуже, чем мог. Может быть, возьмем напрокат автомобиль и поедем за город? Или пойдем в шикарный ресторан? Я надену отличный костюм, усядусь на удобный стул, стану выше ростом, буду излучать веселье и, как знать, может быть, сумею наконец затмить Аль-Серраса. Впрочем, когда наступал долгожданный вечер, все мои планы терпели неудачу. Авива с зачарованным видом внимала Аль-Серрасу, да и не только она. Даже официант, приносящий нам шампанское от поклонников, смотрел на него с обожанием, а меня не замечал. Я сидел насупившись, сунув руки в карманы пиджака, а в памяти всплывали картины раннего детства, когда мальчишкой я берег выданный мне шоколад, отказываясь к нему прикасаться.
Чего я ждал? Разве Авива не говорила сама, что должна разобраться со своим прошлым, чтобы вернуться к нормальной жизни? Я знал других женщин, похожих на нее, женщин, подобных моей матери или королеве, которых мужчины или обстоятельства не раз ставили в трудное положение. Чем больше я думал о ней, тем выше возносил ее на пьедестал, до которого даже не такому малорослому человеку, как я, было трудно дотянуться.
Если изредка я из-за Авивы играл хуже, то гораздо чаще — очень хорошо. Однажды перед исполнением «Лебедя» Сен-Санса Аль-Серрас уловил на моем лице выражение муки, не соответствующее этой романтической и широко известной вещи, и шепнул мне: «Думай о ней». Я последовал его совету. Я представил себе, как Авива перед выходом на сцену поправляет прическу, а гримерша в это время застегивает у нее на спине новое, сшитое на заказ платье. (Под настойчивым давлением Аль-Серраса она наконец-то отказалась от дешевой готовой одежды.) Я позволил смычку изобразить этот образ: тонкую талию, обнаженную шею, линию воротника и крошечные пуговки, обтянутые белой тканью. Я подвел широкое вибрато к финальной ноте и дал ей затихнуть так же изящно, как изящно показал серебряное пробуждение лебедя. По залу волнами прокатились нестихающие аплодисменты. Но гораздо больше меня обрадовал одобрительный кивок Аль-Серраса из-за откинутой крышки рояля: «Я знал, что рано или поздно ты научишься играть эту пьесу».
Весной 1930 года Байбер передал нам новые приглашения: выступить на радио с Симфоническим оркестром Би-би-си и принять участие в осеннем фестивале в Париже. Авива напомнила, что к началу учебного года она должна вернуться в Германию. Поэтому нашему трио приходилось отклонять те приглашения, которые не могли подождать до следующего лета. Наше редкое появление на сцене только разжигало интерес к нам. Что это за коллектив, который отказывается от выступлений осенью и зимой, в самый разгар музыкального сезона?
Мадридский журнал поместил на обложке портрет Авивы, сопроводив его подписью: «Загадочная леди музыки». В статье говорилось о внезапном появлении Авивы в мире классической музыки. Предприимчивый репортер раскопал посвященные ей давние заметки, опубликованные в газетах небольших итальянских городов, и упоминание о ней в специальной колонке мюнхенской газеты. Там намекалось, что она выступала перед известным фашистом.
Аль-Серрас купил этот журнал на железнодорожной станции и передал его мне, когда мы уже сидели в салон-вагоне.
— Я схватил его, даже не развернув! Знал бы, скупил бы все экземпляры.
Я протянул журнал Авиве, но она закурила сигарету и отвернулась.
— Наше юное дарование играло для Гитлера, — ерничал Аль-Серрас. Но Авива даже не улыбнулась. Вместо этого она сухо сказала:
— Там ничего не сказано о Гитлере.
— Она права, — сказал я. — Я слышал, что и Муссолини любит скрипку.
На этот раз Авива промолчала.
— Я всего-навсего пошутил, Авива.
— Муссолини? — упорно допытывался Аль-Серрас.
Она опять не проронила ни звука.
— Значит, это правда. Ты выступала с оркестром? — спросил Аль-Серрас.
— Какой оркестр? Это даже не был концерт.
— Да расскажи же, наконец!
— Мне было восемнадцать лет, — сдалась Авива. — Один мой друг организовал прослушивание. Отказ считался бы преступлением. Все вместе заняло полчаса.
Мы так подробно расспрашивали ее об этом эпизоде, потому что почти ничего не знали о том времени накануне нашей встречи, когда она переехала из Италии в Германию.
— У него удивительная голова, — сказал Аль-Серрас. — Похожа на одну из тех гигантских каменных голов тольтеков, что были обнаружены в джунглях.
— Он что, правда неравнодушен к музыке? — спросил я.
Она затянулась и выпустила облако табачного дыма.
— Я только что покинула монастырь. А он искал няню. Няню с музыкальным образованием. Его сын Романо, совсем еще ребенок, очень ласковый, тянулся к музыке, особенно фортепианной. Но это, конечно, был всего лишь предлог. Дуче хотелось иметь собственного учителя игры на скрипке.
— То есть он играет на скрипке?
— Мастерски. Это ни для кого не секрет. Как и то, что каждое утро он читает Данте. Поклонник итальянской культуры. И минут пятнадцать — двадцать играет на скрипке.
— И хорошо играет?
— Нормально. Давайте так. Я вам расскажу кое-что, а потом мы сменим тему. Идет?
Аль-Серрас молчал. Я сердито посмотрел на него.
Она попросила нас представить себе такую сцену. Официальная резиденция вилла Торлония, музыкальная комната с граммофоном, на полках — пластинки с записями Верди и Пуччини. Муссолини задергивает шторы и запирает дверь. Никому не позволено мешать ему в эти священные двадцать минут, когда он отстраняется от власти и отдает себя музыке.
— А как он играл? — спросил Аль-Серрас.
— Понятия не имею.
— В каком смысле?
— Он поставил пластинку. На секунду прижал скрипку к подбородку…
— Удивительно, что он ее не сломал, — съязвил Аль-Серрас. — С таким-то подбородком!
— …как будто играл ту же вещь, что на пластинке, — продолжила она. — А затем отложил скрипку в сторону.
— Ага! — засмеялся Аль-Серрас. — Хитрый ход. Он не умеет играть.
