священник-композитор Антонио Вивальди создал из девочек-подкидышей великолепный хор и оркестр.
— А здесь есть оркестр? — спросила она, глядя на потрескавшиеся стены, окружавшие каменистый двор без единого дерева.
— Нет.
Перед отъездом он шепнул ей: «Если будет мальчик, назови его Николо». Это был единственный раз, когда он дал понять, что знает о ее положении.
Она плюнула на землю между ними.
Вдали раздался звук сирены.
— С тех пор я ненавижу Паганини. Когда бы я ни слышала его высокомерные каприччио, я каждый раз думаю о том, как он пытается сунуть свои безжалостные пальцы туда, где им не место, — надеюсь, вы простите меня за этот образ.
Я сделал последний глоток остывшего кофе.
— Вы молчите, — промолвила она.
— Ужасная история.
— Она вас шокировала.
— Думаю, что да.
— Вы не верите в мою искренность? — Она откинулась на спинку стула.
— Нет, я верю. — Я помолчал и глубоко вздохнул. — Эта история напоминает мне о том, что случилось с одним очень дорогим мне человеком. О том, чего я никогда не смогу забыть.
Она пристально смотрела на меня:
— Я и не утверждаю, что в этом случае было что-то исключительное. Я о нем почти не вспоминаю. И вообще давно забыла бы, если-бы не…
Она замолчала, глядя через мое плечо. Аль-Серрас стоял в дальнем углу кафе, возле барной стойки, и махал нам рукой.
— Наверное, сделать ничего нельзя?
— В большинстве случаев нет. В моем — можно.
Казалось, она ждет моего следующего вопроса.
А может, она просто размышляла, стоит ли продолжать откровенничать.
— Могу ли я чем-нибудь вам помочь?
— Нет, — сказала она решительно. Даже не оборачиваясь, по слегка изменившемуся выражению ее лица, напряженным плечам и неестественной улыбке я понял, что к нам идет Аль-Серрас. — Мне нужно кое о чем позаботиться. Может быть, прямо сейчас, может быть, через год. Именно поэтому я не могла остаться в Америке. Извините, что я не полностью ответила на ваши вопросы.
Он подошел и опустил руку мне на плечо, шмякнув об стол чашку кофе с такой силой, что на столешнице образовалась небольшая лужица. Нас обдало запахом лаванды. Его громкий голос почти заглушил последние слова Авивы.
— Ну и дела! — проревел он. — По информации моего брокера, у меня не осталось ни цента! — Он сжал руку Авивы: — Хорошо, что у тебя осталось пятьдесят долларов, которые та дама дала тебе на пароходе.
Авива вежливо кивнула и перешла с немецкого языка на английский, которым владела чуть хуже:
— Это лучше, чем ничего.
— Тогда все в порядке, — радостно улыбнулся Аль-Серрас. — Все бедные.
Я не был бедным, и работы у меня было больше, чем я мог сделать. Как раз перед поездкой в Америку студия грамзаписи Reixos предложила мне записать четвертую пластинку. Они нашли мне аккомпаниатора, но он меня не устраивал. Я не хотел, чтобы в записи мое исполнение звучало вдвое хуже, чем на концертах.
— У меня родилась идея, — сказал я Аль-Серрасу. — Как ты относишься к граммзаписи?
Не могу сказать, что мной руководило желание протянуть ему руку помощи, окончательно загладив последствия ссоры после концерта в Бургосе. Об этом я в ту минуту вообще не думал. Я думал совсем о другом: о том, как легко нам было вместе эту последнюю неделю, о том, как слаженно мы играли. И еще об одном.
— Авива могла бы принять участие в записи, — добавил я. — У нас хорошее трио.
— Разве это зависит от вас? — недоверчиво спросила Авива. — Разве решение принимает не компания грамзаписи?
— Да они только обрадуются.
— Еще больше обрадуется Байбер, — хмыкнул Аль-Серрас. — Мне придется поставить его в известность.
— Наверное, — не стал спорить я. — Но у меня сейчас собственный менеджер.
— А у меня, — объяснил Аль-Серрас, обращаясь к Авиве, — пожизненный контракт.
— Мне надо срочно связаться со своим секретарем, — сказал я.
— Ах, у тебя собственный секретарь? — взвыл Аль-Серрас. — Который не отвечает на письма! Отлично устроился! Недоступность — лучший ключ к долгой славе.
— При чем тут слава? — обиделся я. — Я работаю не ради славы!
— Ну, ясное дело!
Авива с недоумением переводила взгляд с него на меня и обратно. Действительно, мы уже говорили на повышенных тонах, обмениваясь все более ехидными репликами. Другое дело, что их содержание не имело для нас большого значения — мы просто с ходу включились в привычную игру. Авива, мелькнуло у меня, ничего не знает об образе жизни музыкантов. Ей предстоит немало открытий. Я сам поразился, насколько эта мысль меня согрела. За ней маячили радостные события предстоящего года: запись на студии, затем короткое турне по Испании, затем, возможно, еще одно — по Европе…
Но тут Авива засмеялась, поднялась из-за стола и начала пробираться между чемоданами и кофрами.
— Дайте мне минутку подумать, — попросила она. — Охраняйте крепость, а я пойду умоюсь.
— Не крепость, а форт, — автоматически поправил я по-английски. — И не умоюсь, а приведу себя в порядок. Но вы не торопитесь. Мы подождем.
Когда она удалилась за пределы слышимости, Аль-Серрас весело посмотрел на меня:
— Учти, ты крупно рискуешь. Турне с новым партнером — это одно, но запись… Так сразу? Потом ты так легко от нее не отделаешься.
— С каких это пор я отделываюсь от людей?
Он дернул головой и, с осторожностью подбирая слова, произнес:
— Мы ее мало знаем.
Вообще-то я теперь знал о ней больше, чем он. Но поделиться с ним своим знанием не мог, не рискуя потерять свое единственное преимущество. Если бы он чуть лучше говорил по-немецки или знал итальянский, все могло сложиться по-другому. Но не сложилось — на мое счастье.
— Ну хорошо, выразимся иначе, — снова заговорил он. — Ты должен понимать, что есть более легкие пути приударить за девушкой.
— О чем ты? — засмеялся я. — Меня не это интересует.
— А что?
— Музыка, что же еще. Наше трио звучало изумительно. И ты не можешь со мной не согласиться — на все сто процентов. У нее есть именно то, что мы искали десять лет назад, мечтая о третьем партнере: свежесть, энергия, восприимчивость, опыт, податливость…
— Значит, ты делаешь это ради музыки? — задумчиво проговорил он. — Скажи, а есть на свете хоть что-то кроме музыки, что по-настоящему волнует тебя?
Разумеется, есть, мог бы ответить я ему, но меня остановил его мрачный вид. Я знал, что он не забыл печально памятного концерта в Бургосе и все еще возлагал на меня вину за крушение его композиторской карьеры. Но он меня простил. Он не хотел думать о прошлом — гораздо больше его привлекало будущее.
