вязкое и противное, и жена все знает, и не против и даже хочет познакомиться, мы должны быть честными, мы интеллигентные люди, а она хорошая, тебе понравится, она — золотой фонд человечества.
Боже, боже, если я скажу, какую загадку решаю, Григорук, ну вы понимаете, что она скажет:
— Наденет на тебя чадру и халат с карманами — и с приветом, дуся!
Поэтому единственный мой собеседник — розовая гора.
У Григорук украли перстень. Она побежала на ресепшн, обозвала их грязными арабами, добежала до виллы миллионера, прорвалась через секьюрити и ему сказала все, что думает. По-русски. Но он понял. Ему тоже самое «Эстония», видимо, регулярно говорит. Теперь Григорук ходит по номеру и пьет виски прямо из горла. Самые приличные слова, вылетающие из нее: «какого хера!» и «суки неприятные». Черные волосы стоят дыбом, еще чуть-чуть, она и мне вломит — за то, что не уберегла. Ахмад стоит по ту сторону двери и ждет, чтобы идти с ней в полицию. Ахмад — молоток.
Они уехали в полицию, и я целый день буду одна.
Я снова пошла на соленое озеро. На место своего краха. Здесь красиво. Камни похожи на растрескавшиеся, в белой обсыпке, хлеба. Изящные эфы шезлонгов покачиваются на кромке воды. Посреди озера эта чертова скала и мостик. Когда ты вылезаешь на остров нормально (а не хреначишь ногой по коралловой породе), можно спокойно и тихо греться на камнях, осознав весь мир вокруг себя смыкающимся кольцом.
Григорук говорит, что мой случай с ногой — это психосоматика. Я думаю, что она думает, что это наказание. За то, что я хочу разбить семью.
Рядом на мелководье — мусульманская компания. Муж, жена, двое детей — мальчик лет пяти и девочка годков полутора. С ними то ли подруга, то ли нянька — в обычном европейском купальнике. Возможно, итальянка: раствор кожи бледней, чем у египтян, черты спокойней. Мусульманка в черном плавательном платье, вокруг запястьев и щиколоток — натянутая ткань. Когда выходит — отщелкивает пузыри от тела и похожа на белку-летягу. Плавать не умеет, зажимает нос прищепкой и бросается в воду.
Болтает с белой подругой по-арабски. Обе хохочут, радостные. Дети бросаются то к одной, то к другой женщине, вызывая у меня подозрения о структуре, так сказать, компании. Детей качают, тетешкают, обтирают — обе. Без разделения обязанностей. Все дети — арабские.
Отец — в красных трусах, пухлый, вальяжный. Между его знаками внимания одной и другой женщине четкое, математическое равновесие. Корректность. Никаких объятий. А вот женщины за руки держатся. Тут до меня доходит: это ведь жены!
Муж купается и лежит на шезлонге вдалеке от женской возни. Он — как глава государства: на работе. Все окутано счастьем баланса. Малышка не унималась и теперь европеянка кормит ее грудью. Египтянка смотрит на это ласково.
И вот европейская жена, укладывая раскричавшуюся девочку, вдруг мягко, напевно и говорит:
— Ну хочешь грушку? Грушка мытая.
И дает гуаву.
Я чуть не заплакала. То есть нет — я заплакала. От русского ее языка, да от всего. Я заплакала, стянула полотенце и пошла в номер.
— Опять? — спросила Григорук, глядя на меня, заплаканную.
— Нет. Теперь все, — сказала я. И это было действительно — все.
На финальной вечеринке миллионеру таки впарили пару наших моделей. Папашу в блестящем пиджаке снова уронили в бассейн, а когда он снимал пиджак выжать, из кармана выпал перстень с бриллиантом. Мы с Григорук вернулись в Москву. Через неделю после возвращения мне сняли швы и колено мое благополучно заросло. Только шрам остался, длинный такой, лиловый. Я рассталась с женатым мужчиной. Думаю влюбиться в одного молчаливого мальчика на работе. Григорук говорит, что он — фу.
Сама Григорук переписывается с Ахмадом. Теперь она яростно защищает мусульман, египтян и арабов — от общественной несправедливости.
— Осенью снова в Египет поедем. Ахмад говорит: надо на гору Синай взойти. Пешкаускасом.
ИРИНА ЛУКАШЕВА
Песня о Белом Городе
Раннее утро плывет над миром вместе с напевами муэдзинов[44]. Они перемешиваются в едином желании донести до Белого Города весть о том, что наступил новый день. Первые минуты непрожитой пока жизни, той, которая до мелочей повторит вчера, но будет совсем-совсем иная. Мне пора вставать — и я радуюсь, что выйду из дома и меня расцелует своей свежестью нежно-голубое утро Касабланки[45].
Это белый город стал Моим Белым Городом не сразу, ибо я была слишком самонадеянна. В самый первый раз, подъезжая к нему на междугороднем автобусе «Агадир — Каза»[46], я, повидавшая на своем веку много стран и городов, сказала себе и ему, лежавшему внизу, в долине, как будто бы совсем у моих ног: «Привет, я буду здесь жить и одержу победу над обстоятельствами! Я преуспею здесь, а ты, надеюсь, поможешь мне в этом…»
О нет! Он не собирался мне помогать. Поначалу он еще был гостеприимен, как это случается во всех марокканских семьях. Поил меня приторно-сладким мятным чаем со вносящей милую горчинку полынью, водил по Медине[47], помог накупить кожаных верблюдов с тупыми мордочками и золотые серьги, поразительной красоты и по поражающей цене, окунул с головой в шипящую пену Атлантики, в это божественное живое существо, я сразу поняла, что и оно одушевленное, совсем как мой Белый Город…
А потом он, тот хозяин, что приютил меня, да-да, лишь приютил, а не принял желанной женой, стал открывать мне свою голую, безобразную правду. Другую строну своей по- восточному аляповато сработанной медали. Эта правда обрушилась на меня чередой одиноких дней в популярном районе[48] Казы, воняющими помойками, невежеством местных жителей, вульгарностью и коварной хитростью женщин, а главное — болезненной невозможностью выходить из дома одной. Мне не с кем было даже поговорить, а хотелось кричать! Ну а если бы я и поддалась этому отчаянному желанию, то кто бы понял всю мою боль?
Марокканская дарижа[49] никак не могла уложиться в моей по-лингвистически правильно скроенной голове. Это наречие, кажется, содержит в себе звуки всего русского мата, слова произносятся грубо, с подхаркиванием и украинским
