Бельский ждал его за приоткрытой дверью квартиры на последнем этаже. Высокий, худой, сутулый, в шерстяной жилетке поверх фланелевой рубахи, в мятых домашних брюках и кожаных шлёпанцах. Седеющие усы, бородка растрёпанным клинышком. Длинные серые космы, зачёсанные назад. Нос-рубильник. На носу квадратные стёкла в половину лица. Дешёвая оправа из мутной пластмассы.
— Доброе утро, Эдуард Борисович! — улыбнулся Миша, на редкость фальшиво.
— Проходите, проходите, — Бельский сделал два шага назад.
Миша вытер ноги о щетинистый коврик на лестничной площадке. Переступил порог.
— Михаил Ветренко, — он вытянул руку, так и не убрав с лица фальшивую улыбку. — Можно просто Миша.
— Бельский, — сказал Бельский. — Надевайте, пожалуйста, тапочки, Миша. Здесь пыльно.
У него были длинные пальцы, шершавые, как наждачка.
Роль прихожей исполнял коридор, упиравшийся в стену с фотографиями неразличимых людей. Горела тусклая лампочка. Она торчала из голого цоколя под счётчиком и давала в десятки раз меньше света, чем дверь, распахнутая в одну из комнат. Там, в комнате, апрельское солнце золотило броуновские пылинки и засвечивало корешки книг на длинных полках. Полки вздымались от паркета до потолка.
Другие двери были закрыты. На одной висела чеканка, изображавшая полногрудую женщину под струёй водопада, мечту советского поэта. Вторую затягивал обесцвеченный горный пейзаж над календарём 1993-го года. На третьей не было ничего, кроме старого слоя краски.
— Проходите в комнату, Миша, — Бельский повёл рукой в сторону солнечного света. — Чаю хотите? У меня, учтите, только чёрный. Без изысков.
— Да, пожалуйста, если можно, — Миша потрогал языком сохнущее нёбо. — Без сахара.
Бельский ушёл за дверь с календарём, аккуратно прикрыв её за собой. Пока он делал чай, Миша вошёл в свет. Комната была небольшая, максимум двенадцать метров. Полки сжимали её по всему периметру, кроме узкой полосы справа от окна с настоящей петербуржской рамой. Везде в шесть рядов, везде без единого просвета между книгами. Ближе к окну стояли два старых кресла на голых ножках, растопыренных в трапецию. Между кресел приземистый журнальный столик. На столике, среди печатной продукции, темнело неожиданное: сложенный ноутбук. Асусь недавнего выпуска.
Миша сел в одно из кресел. На левом подлокотнике угадывались полустёртые слова, выцарапанные явно не вчера: «КРЕСЛО ЗА». Миша встал, чтобы проверить подлокотники напротив. Там было нацарапано «КРЕСЛО ПРОТИВ», той же нетвёрдой детской рукой. Кроме того, у самой спинки буквами поменьше утверждалось: «Таня всегда права!!!!» Миша сел обратно. Прикрыв ладонью глаза, посмотрел на дома и слепящее небо за окном. Вспомнились хомячки за четырнадцать рублей. Объявление на двери магазина в кремовом доме на Савушкина. За хомячками безжалостно потянулось всё остальное.
Потом над ним раздался голос Бельского:
— Держите чай, Миша.
Миша принял блюдце с дымящейся чашкой. Опустил на колени. Чашка была малиново-красная, окантованная золотой полоской.
Бельский сел в «КРЕСЛО ПРОТИВ». Свою чашку он поставил на столик рядом с ноутбуком. Снял очки, чтобы протереть их замшевой тряпочкой. Пока глаза Бельского моргали и щурились без толстых линз, его лицо показалось Мише смутно знакомым. То ли всё-таки видел раньше, то ли типаж такой, то ли кто его знает. Потом Бельский убрал тряпочку в чёрный футляр и водрузил очки обратно. Дежавю прекратилось.
— Вы, я вижу, ничего с собой не принесли.
— Не принёс, — согласился Миша, помедлив.
И начал усердно пить чай. Продолжать комедию про Лундский университет и философию зубной боли не имело смысла. Признаться во лжи не хватало смелости.
Бельский шевелил большими пальцами сплетённых рук, не притрагиваясь к чаю. Может быть, ждал, когда остынет.
— Ну что ж. Рассказывайте тогда.
Миша поставил чашку на блюдце. Выровнял по центру.
— Эдуард Борисович, — сказал он, разглядывая чаинки на донышке. — Извините меня, пожалуйста. Я никакой не философ. Я наоборот — я зубной врач. Никаких работ не пишу. Само собой. Завтра я переезжаю в Швецию. Это правда. Вместе с семьёй. Насовсем. До отъезда мне нужно узнать про Веру Кукушкину. Что с ней случилось три года назад. Очень нужно узнать. Я решил обратиться к вам, потому что вы её — вы были её научным руководителем.
Он заставил себя посмотреть на Бельского.
Тот задрал седые брови. Зашевелился в кресле.
— Вот-так так…
— Если вы хотите, чтобы я ушёл, я, конечно, уйду сразу же, — Миша качнулся вперёд. — Вы только скажите.
— Ну нет, вы уж останьтесь, сделайте одолжение. Мне тоже любопытно, — Бельский потянулся за чашкой. Сделал глоток. — Научным руководителем даже… — он восхищённо ухмыльнулся. — А когда, если не секрет, началась ваша переписка? С Верой Кукушкиной?
— Не было переписки, — без колебаний покаялся Миша. — Вера пришла ко мне на приём, зубы лечить. Три года назад, с половиной. Она деньги дома забыла, я за неё внёс. Потом встретился с ней, чтобы отдать — в смысле, чтобы взять деньги у неё. Потом мы стали встречаться, — Миша обхватил чашку обеими руками. Его бил нервный озноб. — Ээээ… Извините, я никогда — я никому ещё никогда про это не рассказывал. Яааа — у меня — я женат…
— Но не на Вере Кукушкиной? — уточнил Бельский.
— Нет, на другой, — Миша не заметил иронии. Он хотел договорить до конца. — В общем, мы встречались, ну, регулярно. Два месяца. Вера рассказала, что пишет у вас диссертацию. На тему трудной проблемы сознания. Она о философии много говорила. Каждый раз. Увлечённо говорила, было интересно слушать. Потом — это уже в феврале было — я поехал к ней после работы. Позвонил сначала — она точно была дома — мобильник я её потом в комнате нашёл. Я через полчаса к ней приехал домой, у меня ключи были. Захожу, а её нет нигде. Куда-то выбежала в пальто — потому что пальто не было на вешалке. А на полу её перчатки валяются. И рядом капли крови. Небольшие капли — если порез, то пара миллиметров в глубину, максимум. Или из носа, но тогда быстро очень капала, странно. Я ждал в комнате, но она не вернулась, и я ушёл, в общем. И после этого — то есть на этом… — Миша почувствовал влажный жар в глазах. Громко втянул сопли поглубже в нос. — Она как сквозь землю провалилась. Я звонил миллион раз — никто трубку не берёт. В окнах света не было тоже — я приходил туда всю весну. В квартиру не поднимался, но с улицы смотрел…
— А в милицию вы не пробовали обращаться? Кровь всё-таки… Миша виновато покачал головой.
— Нет. Про милицию даже не думал поначалу. А потом уже страшно было… Я же, понимаете, я уверен был, что Вера меня просто бросила. Ну, вот таким радикальным образом. В смысле, нет, я думал: да, что-то случилось, но потому что я сбежал — я же, когда ушёл из квартиры, двое суток потом даже не пытался ничего выяснить. Боялся, как последний… — Миша вытер глаза тыльной стороной ладони. — И поэтому — потому что она поняла, какое я дерьмо трусливое — поэтому…
— Вы видели какие-нибудь её документы?
— Что? — не понял Миша, одурманенный раскаянием.
— Документы вашей Веры Кукушкиной вы видели когда-нибудь? Паспорт? Удостоверение аспиранта? Водительское удостоверение? Счета на оплату коммунальных услуг на имя Кукушкиной Вэ? Какое, кстати, у неё было отчество?
Миша в энный раз шмыгнул носом. Сглотнул.
— …«Вэ Пэ» там в базе… «Вэ Пэ»… Платоновна! — чуть не заорал он. Его лицо засветилось мальчишеской радостью. Пальцы бросились крутить чашку на блюдце. — Точно! Вера Платоновна! Помню — на карточке, когда заполнял, в поликлинике. Вслух же ещё проговаривал — я же всегда проговариваю. Кукушкина Вера Платоновна… Вера Платоновна…
— Документы, — напомнил Бельский.
— Документы? Нет, документов не видел… — Мишина голова беспомощно закачалась. — Не помню,
