Надо ж, запомнил. Там ещё дальше было, но хер с ним. «Про другое» он спросить всё равно не может. Ему надо про это. Всё другое в наблюдаемой вселенной или ясно уже, или параллельно. Потому что в жизни рядового, обыкновенного Миши случается ровно одно событие, которое потом бередит ум до самой болезни Альцгеймера: любовь непредусмотренная, неудобная, краткосрочная, прерванная. Одна-единственная шт. Всё остальное в жизни так — соединительная ткань. Проходные эпизоды. Описания природы в тургеневском романе.
два с косичкой
Однако эту мысль Миша подумал восемью годами позже (и может урывками думать ещё лет сорок с лишним, если перестанет жрать что попало и в спортзал запишется наконец). Давайте назад в «Чашку» на Кирочной.
В «Чашке» на Кирочной Миша намочил верхнюю губу остывшим кофе. Перелистал страницы обратно к «НЕ-ФАКТАМ».
Вера говорила так: «Одинокий факт — не предмет философии. Сборище фактов — тоже не предмет философии. Факты нужны в споре, но спор не о них». Миша плохо помнил, о чём тогда спор, но в любом случае выходило, что его собственный тупик не носит философского характера. Для выхода из его личного пике требовался нерушимый блок теории и практики. Его гипотезам надлежало расти из эмпирических данных и разбиваться о другие эмпирические данные.
Миша задумался о реальности, данной ему в ощущениях. То есть, нет, Вера бы поправила. «О модели реальности». В модели реальности, состряпанной из Мишиных ощущений, милиция дремала когда? Если пропадали бомжи. Одинокие бабушки если не возвращались из похода за пенсией. Гастарбайтеры если молдавские валились с двенадцатого этажа, как у тестя в ходе ремонта. Если же в центре Санкт-Петербурга испарялась 29-летняя женщина с фамилией Кукушкина и прорвой клиентов, коллег, друзей и родственников, то милиция совершала некие действия. Помимо сугубо ритуальных.
Виталик — хозяин комнаты. Мама в Тверской области — мать. Конечно, Мишины представления о процедуре следствия не росли из эмпирических данных. Они росли из похождений Эркюля Пуаро и Глеба Жеглова. Но казалось логичным, что и с матерью, и с хозяином комнаты милиция связалась бы в первую очередь. Не говоря уже о соседях.
Мила — подруга. Лучшая, общажно-институтская, в разговоре всплывала регулярно, независимо от темы. Вроде его Игорюхи, только женского пола и, надо думать, не просиживает жопу в квартире покойной бабушки на проспекте Космонавтов. Иначе не командовала бы в тридцать лет своим — чем она там командует. Отделением, филиалом. Уж Милу-то можно найти. Если она до сих пор не спустила на него милицию, вряд ли спустит теперь. Знать бы ещё фамилию. Впрочем, бытовая техника, посуда, немецкая компания, кто-то из начальства — какие проблемы. Осталось выбраться на Малоохтинский и вычислить её там. Помнил бы название брэнда, вообще бы в интернете нашёл за две минуты. Газенваген эспэбэ ру, «Наши сотрудники». Мила, слава богу, это не Оля. Много ль у них Мил на один питерский офис.
Внезапно Миша застыл. Вернее, застыл он ступенчато: сначала остановилась рука, теребившая блокнот, потом глаза, потом дыхание. Только внутри, под свитером и полосатой рубашкой, которую накануне отгладила жена, дёргалось сердце, а под свалявшимися волосами, в коре головного мозга, перекраивалась текущая модель реальности.
Секунд через восемь мозг потребовал кислорода и сахара. Миша очнулся и задышал, и отправил в рот ложку бисквитного пирожного, подсыхавшего рядом с холодным кофе. Прожевав, схватился за ручку.
— Не-факт номер восемь, — прошептал он.
«Со мной не связалась Мила».
— Девять…
«Со мной не связалась мама Веры».
— Десять…
«Со мной не связался…» — он засомневался, кого пустить следующим номером: хозяина Виталика или соседа дядю Геру. Вера точно дружила с дядей Герой. Даже на чай специально позвала, чтобы они с Мишей познакомились. Приятный такой мужик. Вдовец за шестьдесят, по образованию почему-то геолог, при Андропове за торговлю иконами посадили, на зоне стал токарем, в девяностые открыл будку по изготовлению ключей на рынке по соседству. За чаем провозгласил себя «единственным успехом советской пенитенциарной системы». Уходя, звал «ловить вискаря», причём ловить «интеллигентно», «в произвольный вечер». Справиться у него про Веру, в общем-то, не стрёмно, а молчание его, в общем-то, ничего не значит, потому что откуда у дяди Геры его номер? Да и стал бы дядя Гера из кожи вон лезть. Полчаса в жизни виделись. Ментам не заложил — уже спасибо.
Миша скривился, как будто вместо очередной ложки пирожного запихнул в рот лимон.
— Не сходится, — прошептал он. — Не сходится.
Да как же он мог его не заложить? Дядя Гера? Её любимый сосед. Из каких соображений? «Верочка наша как сквозь землю. Милиция ищет — не может найти. Кстати, приходил тут к Верочке Миша, милейший стоматолог. Может, он чего и знает, да только что ж это я буду хорошего человека милицией дёргать по пустякам». Так, что ли, дядя Гера рассуждал в седовласой голове у себя? Нет, ну допустим. Допустим, за время отсидки у него жестокая аллергия развилась на всё правоохранительное. Ментофобия. Бывает, наверно, такое. Или его на зоне приняли — ну вот и куда, Мишка, корифей блатного мира, его там приняли? В токари в законе? С ментами сука западло, а за станок — святое дело?
«…Виталик», — дописал Миша под номером десять.
Виталика он не видел ни разу. Даже о вишнёвости его опеля знал с Вериных слов. Вера ещё, кажется, говорила, что лет сорок ему. Кроме опеля и жилплощадей, имеет «фургончики» с водителями. «Владелец движимости и недвижимости», — так Вера его называла. Мебель перевозит по городу.
Знал ли Виталик о его существовании? Вряд ли. О его существовании, получается, вообще никто не знал, не то что Виталик. Ни Мила, ни милиция, ни мама в Тверской области.
Миша зажмурился от слепящей жалости к самому себе. Пальцы стиснули ручку и заколотили ею по блокноту, пытаясь разогнать сгустившийся стыд — перед собой, женой, трёхлетней дочерью и собирательным образом незнакомых людей высшего сорта, которые были намного круче и никогда не попадали в такие ситуации.
Прошёл, ёлки зелёные. Прошёл, не поднимая глаз. По краешку её судьбы.
Это просветление тире помрачение рассудка тянулось не дольше тридцати секунд. Потом в Мишиной голове резко переключили освещение. Он увидел строчку о краешке судьбы с другой стороны, и его стыд поменял адресата.
«Вера», — вывел он в гуще точек, оставшихся на странице после разгона первой версии стыда.
И тут же зачирикал — остервенело, до дырки в бумаге.
Короче, Виталик жил себе, гонял по городу «фургончики» и, как и все остальные, не знал о его существовании. Двадцатого числа каждого месяца собирал сто сорок долларов с Кукушкиной Веры. Вера исчезла третьего февраля, а значит, двадцатого февраля она не заплатила за март, и даже если на тот момент — каким-то чудесным чудом — её никто не хватился, то уж двадцатого или вскоре после двадцатого Виталик должен был обслушаться про то, как абонент временно недоступен. Потому что про то, как обслуживание абонента временно приостановлено, начали бубнить только четырнадцатого апреля.
Если Виталик приезжал за деньгами прямо на Радищева, он мог оказаться в комнате уже двадцатого. Миша не помнил точно, приходил ли он сам в тот день под Верины окна, но даже если приходил, то только вечером, на пару часов, да и то с перерывами. А Виталик — он же мелкий и средний бизнес, сам себе хозяин, мог приехать когда угодно. Пусть даже в первый раз он увидел, что Веры нет дома, деликатно развернулся и уехал, чтобы ещё несколько дней слушать про недоступность абонента. В следующий-то раз, максимум через неделю, он сто процентов начал расспрашивать соседей и осматривать комнату, а там и кровь засохшая на полу, и торт окаменевший на столе, и мобильник валяется — пускай среди барахла, пускай с разряженной батарейкой, но ведь обыкновенная же нокия, причём красная. Легче лёгкого найти и
