Запыхавшийся Хрустов сел на место и с оскорбленным видом замолчал. Отдал официантке деньги. Надо было узнать — может, кто в Томск. Там тоже есть знакомые девушки у Хрустова, геологини, он встречался с ними в Красногорской области. «А вот если Монике Витти телеграмму послать? Вдруг пожалеет, прикатит на белом мерседесе… или — Купченко? Все-таки ближе, своя, русская… Нет, конечно, никто никому не нужен, воплю — а не слышат».
Васильев, поймав прыгающий взгляд Хрустова, кивнул ему на прощание:
— Значит, не хотите дружить?
Хрустов, высокомерно застонав, отвернулся. Если бы он знал, чью дружбу отвергает! Но, уважаемые марсиане и сириусане, наши люди никогда не обладали телепатией, хотя мечтали о ней.
— Зря! — бросил Васильев. — Вы прошли мимо интересного варианта своей судьбы.
«А вот пойду и заявлю на него в милицию, — зло оскалился Хрустов. — Чего пристал?»
— Вы молоды, — продолжал незнакомец, тяжело вставая. — У вас в мозгах фосфора хватит на спичечный завод. Не хотите помочь начальнику стройки.
— Я к маме хочу, — пробормотал Хрустов, тоже вставая из-за стола.
— А я — еще раз на Луну. Вы спросите: «Что, уже были раз?!» Нет, не был. Но я туда один раз уже хотел. Теперь хочу во второй раз.
Незнакомец глянул на часы, надел шапку и вышел в морозную ночь. Хрустов, глядя ему в спину, на новую дубленку, подумал: «Наверно, актер? Где-то, кажется, лицо его мелькало. Или журналист, дурака передо мной валял?..» и тоже потащился к двери. За столиком под засохшей пальмой официантка в третий раз рассчитывала пьяного человека за один и тот же заказ, он безропотно платил, кивая на ее слова:
— Один лангет… сто водки… хлеб…
Хрустов негромко процедил:
— Девушка, верните деньги. Иначе отсюда вы уйдете за красивую решетку.
Официантка вспыхнула лицом, швырнула на стол смятые рубли:
— Вы ничего не поняли!.. — и убежала.
Пьяный поднял глаза, улыбнулся Хрустову. И долго всматривался в электрические часы над его головой.
— Это по-каковски же? Если московское время… прибавить четыре — десять утра? Уже открыли?! Или это шесть утра по местному? Отнять четыре — два ночи… еще работает буфет?!
Пьяный ушел, сунул в карман свои, заработанные трудом деньги, не сказав спасибо Хрустову. «Какая разница, сказали тебе спасибо или нет? — подумал Хрустов, оглядывая на прощание опустевший ресторанчик. — Какая разница — который час. Можно договориться, что сейчас семь часов. Или тридцать три. Все условно. Никто никому не нужен…»
Левка Хрустов брел по старому поселку, сквозь ночь, сквозь хриплый лай собак, под мохнатыми от куржака соснами и проводами. «Нужно работать и ничего особенного не ждать. Ну, может, открыточку пришлют. С цветочком или котиком».
Посылая горестные приветы малознакомым девицам, он искушал судьбу. Так бывало у людей — они иногда искушали судьбу, не думая о том, что с ней нельзя играть в игры. Ни одно слово в воздухе зря не пропадает.
Хрустов явился домой, в общежитие, в свою комнату № 457 — его товарищи еще не спали. Пожилой Климов, покряхтывая от усердия, брился безопасной бритвой над ведром, гоняя желваки под щеками. Серега Никонов, у которого пока что никак не росли ни усы, ни борода (слишком юн, недоучившийся школьник), смотрел на него с любовью, а Леха-пропеллер листал учебник — он заочно учится в институте…
Хрустов сбросил тулупчик, всем кивнул, молча, не раздеваясь, шмыгнул под волосатое ледяное одеяло, коротко пожалев о пропитых и проеденных по дурости двадцати трех рублях, и уснул. А с судьбой играть нельзя.
Господи, скорей бы коммунизм! Обещали в 1980 году — видимо, праздник отложится. В 2000 году? Или еще позже? (
(
Вам! Марсиане, луняне или сириусане, всем, кто прочтет эти заметки, если наша земля сгорит и превратится в пепел…
Мы жили на планете с огненным ядром. На тонкой зеленой крыше ее шевелилась оранжевая корка людей. Я вам расскажу, такие были люди. Млекопитающие, как коровы или дельфины, но естественный отбор подарил нам яркий мозг. Или это подарил Некто, всегда существовавший в космосе, всё видящий и всё понимающий (я так и не определил для себя)?.. В нас текла красная кровь, кожа у нас была — у одних белая, как снег, у других желтая, как золото, а у кого и черная, как сгоревшее дерево. Глаза мы имели синие, как ирисы… близкие к длине волны 200–300 ангстрем… карие, как агат, или как свет с длиной волны 500, если добавить черный… и зеленые бывали глаза — как трава… Мужчины и женщины любили друг друга, и от этого рождались маленькие дети. Но это понятно, это, видимо, и у вас так? Жизнь была прекрасна, пока не случалось войн, — тогда люди яростно истребляли друг друга, сначала железными ножами и пиками, затем управляемым огнем…
Сегодня, когда я начинаю этот рассказ про жизнь моих друзей и свою собственную судьбу, одна печаль гнетет меня: мы, высшие существа, имея головы с миллиардами нейронов, использовали их в лучшем случае на одну сотую. Тысячи поколений прошли как во сне, не поняв себя. Но мы — строители, мы оставляем после себя дома, заводы. И еще даем свет людям. Может быть, еще и потому я назвал свое послание в будущее «Оранжевой корочкой» — когда на земле, на какой-нибудь ее половине ночь, то электрический свет, заливающий города и села, наверное, кажется из космоса такой корочкой, как у апельсина… Впрочем, как объяснить вам, что такое апельсин?
Да, затапливаем берега… но мы построили нашу гигантскую ГЭС в горах, где крутые горы и земли пахотной мы не тронули.
Да, гибнет рыба, пресекается судоходство, но в верховья бешеного Зинтата и прежде редко заплывали баржи и сухогрузы, так что мы мало принесли вреда…
Итак, жили-были на земле люди. Как мы выглядели со стороны? На головах носили шляпы (вроде вороньих гнезд) или каски (вроде больших железных раковин). На тело надевали много всякой одежды — рубашки, пиджаки с пуговицами, шубы, часто содранные с волка или медведя… Но это все вы увидите на картинах великих живописцев, если они сохранятся хотя бы в цифровом формате — Л.Х. (
Чем люди питались? И хлебом, и картошкой, и виноградом… и мясом — да, человек остался в каком-то смысле зверем… в пищу шли и овцы, и коровы, и верблюды, и разные птицы, и рыба, и трава — ее специально выращивали… Иногда пили странную жидкость, от которой человек шатался, улыбался глупейшим образом, нес околесицу о самом себе или сразу обо всей вселенной… а то и поджигал собственное жилье…
Были у них ящики, из них слышалась музыка… но что это такое, почему звуки разной частоты, расположенные в определенном порядке, мучают и вызывают наслаждение, — до сих пор наша электронная цивилизация не отгадала. И картинки в стекле светились — там тени людей бегали, стреляли, пели… а постучишься в дверь или окно — люди живой жизни не слышат… Вот так странно, раздвоенно жил человек — обижался, что одинок, а сам увлекался придуманным зрелищем… Но я забегаю вперед, простите начинающего летописца…
Итак, жили-были, повторяю, на планете люди, жили они и в лучшей стране — моей России, и даже хребтом Урала (за хребтом УРА, я бы сказал) — в ледяной каменной Сибири. Слово Сибирь передразнивает тюркское слово «сабыр» — «покой» или «сабый» — сирота. Сибирь успокаивала при всех царях самых дерзких, гениальных, укладывала их спать рядком на голубых песцах воющих сугробов. Но оставались строчки, записанные столбиком, они назывались стихи и переживали века (I век — 100 лет или 365 00 месяцев). И становились известны всему народу с приходом очередной революционной эры. Но гнило время… и снова всё повторялось…
