попадая в кнопки телефона сослепу. — Я на кладбище, на могиле дяди твоего, Антониуса. Подожду, конечно. Через полчаса? О, у такой старухи, как я, мой Мики, времени много… не торопись, милый. Аккуратнее на дорогах.
Спустя сорок минут поднялась с низкой скамейки у ограды на могиле старшего сына Антониуса, умершего от рака легких три года назад. Удивительно и невыносимо больно пережить своих детей. А еще неимоверно больно, когда внуки забывают о своих предках, о своих корнях.
— Мики, — поцеловала в щеку высокого блондина в черной кожаной куртке лет двадцати трех- двадцати пяти на вид. С каждым годом он становился все больше и больше похож на Линаса, отчего ее сердце вдруг сжалось болезненно. Ах, мой Линас… Будь проклята эта война, сумевшая даже спустя время разлучить их!
— Как твоя работа? — спросила внука, когда тот поправлял по ее просьбе цветы, смахивал сухие листья с памятника, стараясь не смотреть на гранит, на имя на нем. Словно ему было стыдно. О, как же Аушре хотелось, чтобы ему действительно было стыдно! — Лайма говорила, ты скоро будешь держать защиту перед своими академиками.
— Пока еще не назначили дату, бабушка, — коротко ответил Миколас, поднимаясь на ноги и отряхивая ладони о черные брючины джинс. — Но я тебе обязательно скажу, чтобы ты подержала за меня свой кулачок, да?
Он хотел взять Аушру за руку, но она не подала ладони. Указала на памятник.
— Ты еще не закончил.
— Вроде бы все, — угрюмо буркнул внук, но старушка не сдавалась.
— Нет, не все! Не все, Миколас! Где она?
И Миколас резко выпрямился, взглянул на бабушку, сидящую на скамеечке, сверху вниз, побледнев от злости.
— Это сторож, да? Этот старый козел сказал тебе?
И бабушка вдруг ударила его тростью по ноге. Ударила больно, заставив его аж дернуться от этого удара.
— Я ничего не говорила тебе, когда ты принялся за написание той ерунды, что зовешь своей исторической работой. Я никогда не перечила тебе, когда ты за семейным столом десятки раз поднимал свои темы. Не я твоя мать. А раз твоя мать не сумела вложить должного в голову, то разве ж сумею я? Бог судья тем, кто не помнит своего прошлого, кто отрицает его! Но я никогда не позволю тебе делать это с Линасом! Посмотри на него! — она достала из своей сумки небольшую тетрадь с потрепанной обложкой, вынула из страниц фотографию прежних лет, где ее Линас стоял у роскошного зеленого растения в фотоателье, гордо подняв голову и смело глядя в объектив.
Спустя всего год в Латвию ступит армия Гитлера. Спустя год и восемь месяцев Линас вступит в антифашистскую организацию, помогающую подделанными паспортами и другими документами тем, кто бежал из немецкого плена или скрывался от их преследования по иным причинам. Помогал раздобыть медикаменты раненым и укрывать беглецов, распространял листовки на латышском и русском языках. Нет, те листовки носили совсем другой характер, пусть Миколас не усмехается так. Они рассказывали правду о том, какую «свободу» принесли в Латвию гитлеровцы, о том, что происходит в стране на самом деле. Призывали бороться не во имя, а только против…
А в 1944-м году Линас был арестован по доносу одного из предателей и помещен на улицу Реймерса. Оттуда была только одна дорога — к Бикерниекскому лесу[2], Миколас ведь знает об этом месте, верно, он же историк по образованию. Аушра носила передачи Линасу тогда пару раз, пока не узнала мать, и отец не выпорол широким кожаным ремнем. Ее тогда отослали от греха подальше на хутор одной из теток, подальше от столицы и тяжелых мыслей о Линасе.
Она молилась о нем каждый день. И продолжала делать это каждый день, не веря, что его могли расстрелять или повесить, убить пытками в подвалах гестапо. И однажды в начале 1946-го года вдруг получила ответ на свои молитвы, когда неожиданно в рижскую квартиру ее родителей постучал Линас, вернувшийся вместе с остальными из освобожденных земель Европы. Больше они никогда не расставались, пока однажды сердце ее Линаса не остановилось в одну из ночей.
— Он никогда не говорил о том, что ему удалось пережить, — тихо сказала Аушра. — И никогда не говорил, как он выжил в том аду. Только однажды отдал мне вот это, — она достала из кармана сумки платок, развернула его и вложила в ладонь внука пулю. — Возьми, Миколас, это тебе от деда. Он получил ее тогда в Бикерниекском лесу. Она должна была убить его, но не сумела. И дневник его возьми, Миколас, что тебе только по новым книгам узнавать прошлое. Ты вот это прочти. Твой дед не был в партии до 1945 года, так что можешь смело верить этим страницам. И вот это возьми…
Аушра не хотела отдавать этот клочок ткани, бывший некогда частью полотенца, вернувшегося к ней с лотками, в которых она передала немного еды для Линаса в Центральную тюрьму города, где тот сидел в ожидании приговора. Но и не отдать не могла…
«Милая Аушра, позвольте мне так обратиться к вам сейчас — милая. Мне так жаль, что я не знал вас такой, какой вы вдруг осмелились быть только в эти дни. И жаль, что не будет других дней, когда я мог бы пригласить вас в парк, покатать на качелях, пройтись с вами под тенистыми аллеями, коснуться вашей руки. Как же жаль, что никогда этого не будет!
Больше не ходите, милая Аушра, не носите мне передач. Потому что через несколько дней меня уже не будет в этой тюрьме. Меня вообще уже не будет… Даже страшно подумать об этом. И как же страшно умирать, милая Аушра, как страшно умирать! Одна мысль только греет: что все сделанное — не зря! Настанет день, и фашистов погонят прочь из Латвии, что за каждую пролитую каплю крови в застенках гестапо, за каждую отнятую жизнь им непременно отомстят. За нас, замученных пытками и голодом, повешенных и расстрелянных, отомстят! И не забудут, никогда не забудут! Смерть кровавым собакам СД и помощникам немецких фашистов!
Как же пафосно вышло, милая Аушра… но каждое слово верно, каждое от сердца всех, кто сейчас со мной делит камеру. Пусть помнят живые… пусть только помнят! Большей награды для нас и не надо…
Прощайте, милая Аушра, прощайте. И прошу вас, сходите к моей матери и сестре, скажите… нет, ничего не говорите им. Не надо… Прощайте, милая Аушра. Живите счастливо…»
— Вот она, живая история, Миколас, а не то, что ты пишешь в своей работе, — глухо проговорила Аушра, скрывая слезы, что навернулись на глаза при воспоминании о том, как впервые читала эти строки. — Я, быть может, поступила дурно, воспитав детей не так, как воспитал бы их Линас. Но я осталась одна с тремя детьми на руках. Мне был только тридцать один год, и я не знала, как жить дальше. Моя вина, что и они, и внуки выросли такими. Все никак не было времени сесть и поговорить, рассказать о том, что знала, об их отце. Я хотела, чтобы они росли ничуть не хуже, чем их сверстники, я работала, как проклятая, ради их будущего. Но знала ли я, что это самое будущее разрушит их прошлое?
— Русские были оккупантами, бабушка! — запальчиво произнес Миколас, сжимая кулаки.
— Не буду спорить и скажу так — у всех сейчас своя правда и своя история. У всех! Так, наверное, должно быть, — устало сказала Аушра. — Но ты не должен забывать прошлое своей семьи. Никогда не должен. И чтить память. Знать, как сильно ненавидел твой дед то, что ты сейчас восхваляешь, против чего он так боролся. Большего не прошу. Где звезда?
— Ее нет, — глухо ответил Миколас, отводя глаза. Аушра только вздохнула — снова придется ехать и заказывать на памятник новую пятиконечную звезду. Ведь не выполнить завещание Линаса, который хотел лежать под тем самым символом, под которым он освободил Европу от фашизма, она не могла.
Спустя время Аушре снова позвонили с кладбища. Новой звезды не было на памятнике. Исчезла за ночь, что была не смена лысеющего сторожа, извинялся он.
— Оставь ты это, мама! — резко сказала Лайма, когда Аушра стала собираться в поездку. — Это же будет снова и снова. Не проще ли снять? Зачем позволять им так изгаляться над могилой?
— Не проще! — отрезала Аушра. — Ты отвезешь меня? Что-то колени и спина совсем разболелись сегодня…
— Неудивительно! — Лайма присела перед матерью, чтобы помочь ей одеть ботинки. — Тебе восемьдесят три, а ты все думаешь, что способна сражаться с мельницами.
