стены и одна полуразрушенная, так что я воскликнула:
— Туда!
Мы ускорили шаг. Я втолкнула кобылу, она вошла и отряхнулась, и я знала, что это ее последний приют.
Внутри росли крапива и мох. Пол был сухим. Я стряхнула с камней мох и собрала старый вереск, чтобы сделать ей мягкую лежанку, и сказала: «Ложись здесь».
Она дышала очень тяжело. Мы стояли, кобыла и я, и до наших ушей доносился приглушенный рокот бури. Я погладила ее мокрую шкуру. Сказала, что ей нечего бояться в этой хижине с такими толстыми стенами и мхом, и она может поспать.
И серая кобыла, которую я называла подругой, сделала вдох, глубокий, как все моря и долины. Ее колени щелкнули, словно перекатывающаяся галька, и она опустилась на мох. Потом очень осторожно перевалилась на бок, вытянув шею на старом вереске.
Я тоже легла. Положив руки ей на живот, поговорила с ней. Я рассказывала ей наши истории. Я рассказывала ей про то лучшее, что случалось с нами. Про разрушенную, укрытую листвой церковь, про леса и морозы и про стремительные реки, через которые она меня переносила. Про зайца, попавшего в ловушку. Про мальчика, которого мы спасли от собак. Про ночь, когда мы спали в пещере, лежа нос к носу.
Я спросила:
«Ты помнишь?»
И ее ресницы затрепетали, словно она помнила.
И кобыла снова вздохнула, очень протяжно и устало, и это значило, что иной мир уже ждет и она отправляется туда. Ее нижняя губа дрожала. Я прижалась лицом к ее морде. Я дышала своими ноздрями прямо в ее ноздри и смотрела в блестящий полуприкрытый глаз. Я не хотела, чтобы она уходила. Я вспоминала, как она чавкала сеном в стойле в ночи полнолуния и против воли мистера Фозерса завозила его в канавы, наевшись слив и листьев ежевики. Я думала о том, как она пукала, и о том, что она понимала слово «вперед».
Я совсем не хотела расставаться с ней. Я просила: «Пожалуйста, останься…»
Но души должны уходить. Они не могут пребывать на земле вечно.
Я приговаривала: «Хорошая девочка» — и гладила ее шкуру. Последнюю ночь ее жизни я провела, положив голову ей на живот, и во сне видела то, что увидела она, когда испустила дух, — реку, и одинокую птицу над ней, и целое поле сена.
Она была холодной, когда я проснулась. Я вычесала из гривы колтуны и колючки и аккуратно ее уложила. Я поцеловала кобылу в нос. Небо снаружи бледно светилось, и не было больше ни ветра, ни дождя.
Я понимала, что не нужно лежать в хижине, тоскуя по ней.
Нет такой волшбы, что возвращала бы мертвых, и, я думаю, тем, кто только что умер, нужен покой, чтобы самому попрощаться как следует, чтобы оставить старое, земное обличье позади и ускользнуть прочь. Я очень сильно в это верю.
После дождя озерцо стало прозрачным словно стекло. Пахло свежестью. Я умылась в ручье и напилась из него и увидела, как небо на востоке окрашивается в розовый цвет. Это было доброе, мирное зрелище. Я искренне поблагодарила того, кто наблюдал за нами, кем бы он ни был. Сказала ему спасибо за ее жизнь и попросила хорошо о ней заботиться. Когда оглянулась на торфяную равнину, увидела очертания хижины в темноте. За всю жизнь у кобылы никогда не было лучшего места для отдыха — даже мистер Фозерс не смог бы наполнить свою конюшню таким мягким мхом или вереском, — и меня утешало, что она умерла в очень хорошем для лошади месте.
Я смотрела. И пока я смотрела, ее призрак появился в утреннем воздухе. Встряхивая гривой, она щипала траву.
Я направилась на север с серебристым конским волосом на своем плаще.
Двенадцать дней я брела по Раннох-Муру. Ветер стихал в ночные часы, так что я путешествовала после заката, ведь казавшаяся восковой луна давала достаточно света. Я научилась распознавать топи в темноте. Я переходила через ручьи по камням. Я ела коренья. Некоторые стебли содержат сладкий сок, и этого мне хватало, чтобы преодолеть еще несколько миль. Но мой плащ цеплялся за ветки и колючки, а тело так устало в длившемся целый год походе на северо-запад. Я замирала на горных кручах. Я припадала к земле у озер, на глади которых капли дождя выбивали ямки, и слушала его плеск, и чувствовала мелкие удары по кистям рук, и думала: «Мне предначертано оказаться здесь. Я должна была увидеть этот дождь».
Хватит с меня скитаний. У заросшего лишайником камня я сказала: «Буду идти еще один день. И останусь там, где окажусь через день пути».
Я не клялась. Это были просто слова, произнесенные уставшей душой. Я сказала это верещатнику, но верещатник и так все знал.
Вы были терпеливы. Сколько дней просидели здесь, слушая мое стрекотание? И ни разу не сказали: «Достаточно, Корраг» или «Хватит с меня». Надеюсь, вы будете довольны следующей частью, потому что это рассказ о моем прибытии. Это истинное начало истории.
Добрый мистер Лесли с пером из гусиного крыла.
Слушайте. Я пришла в долину в ночь полнолуния, когда кобылы уже не было в живых.
Мир все еще пропитывала волшба, а в безлюдных местах все еще жили волки. С ковенантерами было почти покончено, Вильгельма только что короновали, и он наполнял страну сиплым протестантским дыханием. Слово «якобит» едва появилось на свет и было еще мокрым от своего мучительного рождения. Человек, которого я любила, был все еще жив, как и человек, которого я не любила. Я тогда еще не вдохнула теплое дыхание оленя. Мне казалось, что я мудрая, но нет, я была далека от этого.
Я пришла, как повелительница дождя и ветра, как королева усталости, с такой грязной юбкой, что я была вдвое тяжелее своего обычного веса. Я тащила за собой ветки, покрытые мхом и пауками. Эти пауки плели паутину у меня в волосах и ловили в нее ночных мотыльков. Мои волосы были усыпаны бледными крыльями, и на ходу я чувствовала, как лапки насекомых щекочут лицо. На подол налип чертополох, и я собрала немного в сумку. Корсаж скрипел от засохшей грязи. Девчонка, пришедшая в долину, была далеко не красавицей.
Но я приковыляла туда. Я стояла в Гленко и думала: «Вот то самое место».
Не это ли слово вы повторяли все эти ночи?
«Гленко. Корраг! Говори о Гленко… Я пришел ради Гленко…» И я буду говорить о нем. Я уже говорю о нем.
«Вот то самое место». Я была уверена. Потому что сердце знает, где его дом, когда ищет его, а найдя, говорит: «Здесь».
Моя дорогая Джейн, это послание будет короче предыдущего, поскольку часы говорят, что уже слишком поздно. Это моя оплошность: выйдя из тюрьмы, я не поторопился в гостиницу. Я бродил в задумчивости, пока не обнаружил, что дошел до городской площади. Это то место, где сожгут узницу, когда начнется оттепель. И я смотрел на подготовленную груду поленьев. Их прикрыли тряпьем, потому что снег еще идет. Еще я увидел объявление, прибитое к столбу; там написано «ведьма» и «испытание огнем». На нем не было даты — просто сказано о первом ясном дне, когда снега станет меньше.
Я уже выражал свое отношение к тем, кто не разделяет нашей веры. Но нужно иметь очерствевшее сердце, скажу больше — нужно быть совершенно бесчувственным, чтобы смотреть, как на площадь носят дрова, и не ощущать ни малейшего движения души.
Уже полночь, и свеча оплывает. Корраг (я не называю ее ведьмой ни вслух, ни в мыслях после твоего письма, любовь моя) сегодня вечером говорила о Хайленде, о дикой вересковой пустоши, что лежит перед Гленко. Я не записал ни слова из ее истории, потому что тоже потерялся в ней. Я не писал, потому что мои уши и глаза были на продуваемых ветрами холмах, а не на бумаге. Она не умеет читать и писать, а
