А ведь когда-то она была ребенком. Дочерью и женой.
— Однажды, — сказала я курам, — она была счастлива. Я должна помнить это.
Но как тяжело в зимнюю стужу вспоминать о цветущей весне, так же было и с Гормхул.
Почему я вспоминаю о ней? Потому что она жила. Потому что своей жизнью она изменяла мир, как все люди, а кто еще расскажет о ней? Так что о ней говорю я. А потом, возможно, и вы будете — потому что она сыграла свою роль в той резне, сэр. Ее имя стоит записать.
У всех есть свои истории, и мы рассказываем их и вплетаем в истории других людей — все так и происходит, правда? Но она не рассказывала свою. Она была грязной и одинокой, и когда я думаю о ней, то вижу белену в ее зубах. Она жила на остроконечном пике. Скрючившись, она сидела у огня с двумя другими женщинами, чей разум был наполовину утерян, а сердца запечатаны. А что это за жизнь? Она еще печальнее, чем моя. Гораздо более печальная. Полная старых мечтаний.
Гормхул из Мора. Вы услышите о ней много разного, сэр, но ничего хорошего. Однако не многие люди, сэр, полностью плохие.
В зимние ночи я любовалась гигантскими уступами заснеженных скал, что громоздились вокруг, окрашенные мрачными оттенками — серым, черным, синим. Мой очаг вел сам с собой неспешную беседу. Но, даже сидя в хижине, я ощущала, как горы взирают на меня. Я чувствовала, какие они высокие и темные. Я размышляла об их возрасте и о том, что они повидали на своем веку, а устраиваясь у очага, думала: «Они даже сияют…» Как живые существа. Я чувствовала, как вспыхивает на них иней, и ощущала их ледяное дыхание.
Некоторые люди терпеть не могут горы. Они держатся подальше от них, словно горы желают им зла. Но когда я смотрю на гору, или на звездное небо, или на другой дар природы, в котором дышит мудрость тысячелетий, я говорю себе: «Тот, кто создал это, создал и меня тоже. Я такая же неповторимая. Мы созданы одной сущностью…» Зовите ее Богом, если вам угодно. Зовите ее Случаем или Природой — это не важно. Горы Гленко и я — и то и другое существует здесь и сейчас. И то и другое — сегодняшняя полная луна и вы, мистер Лесли, — сейчас здесь, и вы сияете.
Через несколько дней после прихода Гормхул я вновь увидела Аласдера. Я смотрела вниз, взобравшись высоко на холм. Он приблизился к моей хижине, потом обошел вокруг, будто я могла прятаться. Некоторое время он стоял неподвижно, размышляя. При нем не было ни клинков, ни кур. Только он — его плед, его темно-рыжие волосы.
Со своего места я смотрела, как он уходит. Он шел по ущелью, возвращаясь в Гленко, и я видела его следы на снегу.
Я спустилась.
Дотронулась до скалы, которой он коснулся. Услышала звуки, которые он слышал, — ручей, мои куры — и подумала: «Вернись ко мне».
Любовь моя, сегодня я расскажу тебе больше о кузнеце, потому что много узнал от него, и эти сведения заинтересуют якобитских братьев в Лондоне, Эдинбурге или в любом другом месте. Целый вечер я посвятил записям и еще немного поработал, когда вернулся из тюрьмы. От писанины у меня побаливает рука, но не настолько сильно, чтобы помешать мне выразить свою любовь к тебе и поделиться мыслями.
Любовь моя, с радостью сообщаю, что коб быстро идет на поправку. На самом деле я ощутил, что ему нравится стоять в кузне, потому что в нем появилось незнакомое мне доселе любопытство. Он обыскал мои карманы губами, чего никогда не делал до этого, — возможно, кто-то (может, ребенок кузнеца, — думаю, у него их много) пытался завязать с ним дружбу при помощи мяты. Я бы не советовал этого делать, но он славный конь, который хорошо служил мне до сих пор.
И если ребенок подружился с кобом, удалось ли мне подружиться с отцом ребенка? Давно я не встречал такого достойного, простого и дружелюбного человека. Кузнец поторопился протереть стул, прежде чем я сел, словно я в некоторой степени был гостем. Конечно же не был, я — это всего лишь я. Но меня хорошо приняли — и в такую ужасную погоду, в такое ужасное время я благодарен за это.
Я похвалил его работу, ведь коб казался гораздо счастливее, а его ноги здоровее, чем раньше. Кузнец поблагодарил меня. Он сказал:
— Я горжусь тем, что делаю. Есть подкова — можно завоевать королевство. Нет подковы — можно его потерять.
— Несомненно, — кивнул я. — Гордость человека за свою работу богоугодна. Я всегда утверждал это.
Он повернул раскаленный добела кусок железа в огне и сказал:
— Не слишком. Ведь это может быть пороком, сэр.
— Смертный грех, как мы знаем.
Мы покивали друг другу и некоторое время размышляли на эту тему.
— Предводитель того клана был известен этим. Гордостью. Слишком много гордости. Вы слышали об этом?
Я ответил:
— Нет, сэр.
— Эх! — Он вытащил металл из горна. — Гордый человек. В конце концов именно гордость убила его.
— Гордость? Я полагал, что он погиб из-за своего воровства и кровавых убийств, что солдаты покарали его за бесчеловечные поступки.
Он сказал:
— Так думает большинство. И конечно, жестокость клана способствовала его поражению, тут уж ничего не скажешь. Но гордость, сэр… Маклейн был гордым человеком до самого конца. Он не принес клятву верности Кэмпбеллам, из-за этого погибли его люди.
Я спросил о клятве. Потому что, Джейн, до меня доносился неясный шепот о ней, но не более, и я почувствовал, что здесь могу узнать об этом куда подробнее.
— Клятва на верность? Расскажите о ней.
Он пожал плечами и продолжил:
— Приказ короля Вильгельма. Он, конечно, не без причуд, но далеко не дурак — знает, кому служат хайлендеры и какие строят козни против него. А потому призвал их к присяге. Здесь, в Инверэри, в первый день января, все мятежные кланы должны были торжественно поклясться в своей верности ему, и только ему. Покончить с якобитством.
Я наклонился вперед:
— А если кланы не принесут клятву?
— Они испытают на себе весь гнев короля как предатели. А поскольку старый предводитель Маклейн не мог поклясться Кэмпбеллам ни в чем, кроме ненависти, он вместо этого поехал в Инверлохи. А там нельзя принести никакую клятву. Неподходящее место…
Я встал и подошел к нему:
— Стало быть, Макдоналды убиты за то, что не дали клятву?
— Они поклялись, сэр. Да, это так. Но… — он покачал головой, — они опоздали на шесть дней.
Видишь? С каждым днем я узнаю все больше. Я узнаю больше об этой стране, о ее порядках и законах. И все это не идет на пользу Вильгельму — только нам.
Как, должно быть, здесь ненавидели этот род из Гленко, если уничтожили таким способом! Как их боялись и какими сильными они были, чтобы удостоиться подобной ненависти! Могу представить, как на лицах некоторых людей в Лондоне и Эдинбурге появились улыбки, когда они услышали о том, что Маклейн опоздал с клятвой, — ведь это ли не измена? Это ли не пренебрежение оранским королем? Если была нужна причина, чтобы уничтожить их, то она подвернулась как нельзя кстати. Если монарх стремился найти оправдание, чтобы разгромить их, забрать их землю, то его дала гордость. Опоздание на шесть дней.
