Конюшен тоже не было, как и складских и хозяйственных построек. Повсюду были развалины стен, обломки камней и растрескавшиеся куски дерева — все, что осталось от дворца Мтони. Эмили бродила, натыкаясь на старые пни, перешагивая через сухие стволы, и тут ее осенило, куда она забрела.
Апельсиновая роща… здесь когда-то росли апельсиновые деревья, в которых мы прятались от строгой учительницы. Ни одного не осталось. Ни одного.
Бани, где всегда бурлила жизнь и звучало множество голосов, были окутаны тишиной. Невредимым остался только каркас, без крыши, без оконных рам, без дверей, стены были изглоданы временем. У Эмили подогнулись колени, она села, закрыла лицо руками, и слезы неудержимо хлынули из ее глаз.
Она оплакивала всех мертвых. И годы, которые протекли, подобно воде, струящейся между пальцами. Оплакивала бренность всего бытия — и это она ощущала с каждым годом все отчетливее. Оплакивала юношескую силу, уверенность, которыми она некогда обладала, и ту маленькую девочку, которой она когда-то была — безгранично счастливая в своем маленьком мире, знавшая, как все ее любят и как лелеют, мечтавшая о дальних странах и в невинном неведении не подозревавшая, что ей готовит жизнь. Та маленькая девочка, неужели она когда-то существовала? — сейчас Эмили было трудно в это поверить.
— Мама, что с тобой? — Тони нашла ее первая, присела на корточки и заключила в объятия, желая утешить.
— Так все плохо? — Роза упала на колени и испуганно вгляделась в ее лицо.
— Возьми мой, — сочувственно сказал Саид и протянул ей носовой платок, когда Эмили судорожно начала рыться в своем ридикюле.
— Спасибо. — Эмили высморкалась и рукой вытерла мокрые щеки. — Просто… это… все так печально. От Мтони не осталось ничего. Все… погибло.
Как и мое детство. Как и моя юность. Как все, о чем я мечтала, на что надеялась.
— Вон там какое-то здание, — возразил Саид и показал рукой.
— Это… это главное здание, — прогундосила Эмили и высморкалась. — Там была кухня. А рядом — флигель, где наверху были устроены женские покои. Там я родилась и жила.
— Ты покажешь нам? Покажешь, где была твоя комната?
Она кивнула, и дети поставили ее на ноги. Обняв дочерей, она пересекла двор — Саид плелся за ними. И вот они вошли в дом под голым архитравом [15].
— Вот там жили Метле и Ралуб со своей матерью, — прошептала Эмили в вестибюле. — Она была парализована, поэтому они жили на первом этаже. А вообще там были складские помещения. И всегда пахло сыростью и затхлостью. И я всегда немного боялась.
Нет больше Метле. Нет Ралуба.
— А наверху, — она показала на лестницу, которой почти не было видно за вьющимися растениями, сплошь ее увивавшими, — были покои моей матери и других жен отца. И там я тоже спала.
— Мы поднимемся туда? — вопросительно посмотрел на мать Саид, уже кладя руку на перила.
— Лучше не надо, — Эмили улыбнулась. — Когда я была маленькой, здесь как-то обрушились перила. Воздух Занзибара очень скоро превращает дерево в труху. Кто знает, в каком состоянии второй этаж?
— Я не могу себе это даже представить, — сказала Тони, обнимая мать за талию. — Один муж и так много жен. Наверняка была жуткая неразбериха!
Эмили тихо рассмеялась.
— Тогда я воспринимала это как нечто само собой разумевшееся, — у меня одна мать и много мачех. Я ведь не знала ничего другого.
— И все-таки, — вмешалась Роза. — Ты хотела бы делить отца с кем-нибудь? С одной или даже сотней других женщин?
— Никогда! — мгновенно протестующее откликнулась Эмили, на что дети весело расхохотались, а Эмили в первый раз подумала о Генрихе, и у нее не перехватило горло.
Высокая трава шуршала у них под ногами, когда они медленно возвращались на берег.
— Смотрите скорей!
Все повернулись туда, куда указала Роза, и увидели согбенного старичка. Его узловатые руки напоминали корни дерева манго. Он стоял в Мтони, зачерпывая из речушки воду, и умывался.
— Он готовится совершить намаз, — тихо объяснила Эмили. — Одну из пяти ежедневных молитв, которые предписывает ислам.
Как я ему завидую, тому, что он под защитой своей веры.
Они подошли ближе. Как бы ощупывающие движения старика подсказали Эмили, что он, очевидно, слеп. С тех пор как она попала на Занзибар, она всякий раз здоровалась со всеми встреченными ею людьми. В этом случае было бы невежливо оставить без приветствия старого человека, тем более — женщине и христианке, хотя бы это и противоречило обычаю [16].
Она решилась подойти к нему.
— Я желаю вам доброго вечера, дедушка.
Старик прислушался и обратил к ней лицо, изборожденное морщинами — он и правда был слеп, — протянул руку на голос. Эмили удивленно протянула ему свою. Он поднес ее ко рту, потом прижал к лицу. Она в смущении взглянула на детей. Те не знали, что делать: подавить ли им рвущийся наружу смех или броситься на помощь матери, чтобы защитить ее от назойливого старика.
— Она все-таки вернулась, — донесся до них скрипучий старческий голос. — Маленькая Салима бинт-Саид.
— Вы знаете меня? — Эмили была ошеломлена.
— Конечно, — подтвердил слепой коротким кивком. — Я часто баюкал вас на коленях, когда вы были совсем маленькой. Пока вы тут же не вскакивали и не убегали вприпрыжку. Сидеть спокойно вам никогда не удавалось дольше нескольких минут.
Эмили рассмеялась.
— Да, это истинная правда! Простите меня, я не помню вас.
Старик махнул рукой.
— В то время вы были очень маленькой. А я когда-то был музыкантом при дворе вашего отца. С тех пор я призываю людей Мтони на молитву. Крошка Салима, — добавил он с улыбкой, — она, как море, я всегда это говорил. Никогда не была той же, что вчера, и все такой же, дома — повсюду и нигде. Да хранит и защитит вас Аллах!
— Аллах да пребудет с вами, — поблагодарила его Эмили.
Дома — повсюду и нигде. Какие мудрые слова.
Когда они спускались к берегу, взгляд Эмили снова обратился к руинам, бывшим покоями ее отца. На нишу, где он обычно молился. Там лежал кусочек фриза. Эмили подняла его и, нежно проведя по нему кончиками пальцев, положила в сумочку, наклонилась, сорвала несколько травинок и листьев, а затем села в лодку вместе с детьми, и та доставила их назад в город.
Двумя днями позже из Берлина пришла телеграмма: Эмили Рюте предписывалось незамедлительно покинуть Занзибар. Никакие аргументы, ни просьбы и мольбы — ничто не помогло. Как подданная Германской империи она обязана была следовать распоряжению. Надо было упаковать вещи и сесть на пароход, плывущий в Германию.
Застыв, она стояла у поручней, не отрывая взгляда от берега, который стремительно от нее удалялся — слишком стремительно, становясь все меньше и меньше, пока совсем не скрылся за горизонтом.
Я просто должна это сделать.
Без родины
