где она только-только пускала ростки, обособилась крошечной спорой, да покамест сама не сознала, Казгери равных не было. Он ловил ее первым же взглядом, движением, первым словом, даже если не до конца понимал его смысл. Он ловил обман там, где тот только готовился, зрел, оставаясь покуда неведом для того, кто его совершит. Это было как дар, дар предвиденья, это было как дедовы старые кости, когда их заломит под вечер, предвещая наутро им дождь.
Казгери не на шутку был горд этим даром: тот ни разу его не подвел. Но еще потому, что, когда дар старался, он делал его будто сразу взрослее отца и Цоцко, взрослее упрямого, грозного старца и почти что ровесником бабки, испуганной пленницы, убежавшей от них на заре год назад. Никто из домашних тогда ничего такого не ждал, а он вот, Казгери, прозорливо почувствовал, что старуха обманет, еще за полгода, зимой, когда бабка вдруг стала ловчить и коверкаться в шепоте взглядом, скрывая его глухоту. С той холодной зимы взгляд ее слышал лишь смерть. Казгери слышал правду. Она ему подсказала, что бабка уйдет. Новость эта была без искринки — скучна. Все равно что паук в паутине. Обменять ее было не на что. Так, увы, с Казгери случалось не раз...
Было много такого, чем он мог бы похвастаться, кабы точно не знал: проку будет лишь миг, а ущерба — на целые годы. Иногда поделиться чем-то с другими равносильно было тому, чтобы предупредить загодя вора о том, что тебе все известно о краже. Гораздо умнее дождаться, когда он ее сочинит, решится затем совершить, потом подсмотреть, куда вор упрячет добро, улучить преспокойно момент и, как наградой, завладеть разом тем, что ты даже не крал, зато вычислил влет, как охотник добычу.
Больше многих скрывала, конечно, Роксана, но ему пока с ней не везло: даже с такими ногами, как у него, было никак не угнаться за лучшим конем, на котором она им лгала. Когда-нибудь Казгери непременно обличит и ее. Но это не значит, что он выдаст ее кому-то другому: все будет зависеть лишь от цены.
Роксана умна и красива, будет жаль продавать ее тайны кому-то еще, а не ей же самой.
Однако больше всех остальных вместе взятых прятал, пожалуй, Цоцко. Вот кого он боялся!.. Казгери и не знал, стоит ли рисковать и вынюхивать то, от чего пострадать можно раньше еще, чем нажиться... Вопрос только в том, как суметь удержаться...
И совсем уж, признаться, смешные загадки собирал его же отец, добровольно (разве что тише) деля их, как нары, пополам с его мачехой: они просто пытались иметь свой карман, да пошире, потуже, быть может, набитый, чем то виделось всей их родне. В данном случае лучше было не только молчать, но и по мере уменья пресекать любые о них подозрения. Потому что — зачем подставлять то добро, которое рано ли, поздно (а скорее всего — так когда ему просто наскучит терпеть), но — будет его, Казгери, достояньем. Старший брат был не в счет. Старший брат был лишь старше годами и, пожалуй, покрепче рукой, только это как раз ничего не меняло. С такими задатками легче пни корчевать да на пашне с сохой тужиться, а вот чтобы арканы да петли повязывать — тут нужно другое: чутье. Да, старший брат был не в счет: он был ровно как все... За это его Казгери и ценил. За это и был он судьбе благодарен.
Конечно, она поступила нехорошо, паскудно с ним поступила, когда, не успел он родиться, отняла у него несчастную мать, но, коли судить по всему остальному, — потом передумала, может, раскаялась даже, потому что снабдила его всем тем, без чего жить на свете было б куда как трудней и накладней, а так — совсем ничего вроде, здорово даже, потешно...
Бегать было гораздо приятней, чем ходить, сидеть или ждать, когда что-то возьмет и надумается. Казгери умел видеть ногами. Видеть столько, сколько нужно, чтоб ни к чему под подошвами даже и не присматриваться. Он и не заметил, как углубился в лес на добрые три версты, хотя ноги его — те видели все, вплоть до коряги, припрятанной ветром под жвачкой буреющих листьев, вплоть до скользких, неряшливых, рыжих мазков давешнего дождя.
К тому же у ног его была память: стоило им один только раз пробежать по тропе иль бестропью, как они, будто пара злых умных псов, с легкостью брали след вновь.
Выбежав к чаще, Казгери встал, пощупал ладонями воздух, напряг слух, подкосил глоткой вдох и шагнул осторожно к трусливым кустам, притворявшимся, будто они смотрят мимо. Распахнув бешмет и достав из-за пояса ладную, теплую, стройную, великолепную на ощупь пращу, он вложил в ее кожаный лемех заготовленный камень, помешкал, наслаждаясь растущей улыбкой в себе, потом резко ударил ногой по кустам и, завидев вспорхнувшие крылья, расторопно пустил по ним метким хлопком звенящую боль. Поняв, что попал, он раскатисто захохотал: нет, как ты там ни ловчи, ни таись, а дальше себя все равно ведь не спрячешься! Кто ж тебе виноват, что ты глупая птица...
Поохотившись так с полчаса, он почувствовал голод, нахмурился, почесал поскучневший затылок пращой, сунул ее под бешмет, подышал паром на руки, подержал в них дымок, укатал его насухо в стылость ладоней, отломил от сосновой коры комочек смолы, пожевал его, сплюнул, поддел ногтем прилипчивый мед на десне, промокнул затем палец травой и направился было обратно, но внезапно прислушался, хмыкнул, отворил в себе настежь чутье, пустил его по лесу в разные стороны, быстро прибрал воедино назад, стер кулаком в нетерпении капельку влаги с кончика носа, перемахнул за кусты и, теснотою локтей укрощая в себе возбуждение, приладился грибом на корточки, стал смотреть в распах глаз на ползущую из-под стволов тишину. Постепенно — поначалу едва ощутимо, а потом все доходчивей — бугорками колючек из нее, словно почки, выпрастывались теплые звуки погони: шелест веток, испуганный крик осуждающих птиц, бестолковость петляющих зайцев и, конечно же, шепот земли. Он приближался и делался внятней и громче, превращаясь в топот бегущих копыт, пока не принес на себе отчаянье серны, ворвавшейся вихрем на просеку и потерянно замершей, будто гадая, куда ей метнуться теперь. В тот же миг, взлетев из-под веток кратким волчьим прыжком, ее настигла беда. Подмяв под себя несчастную серну, она впилась клыками ей в глотку, вертляво кружа лохматым хвостом, пока серна пыталась подняться, оторвать от зубов свою шею и вернуть беспокойным ногам спасенье земли.
Волк был опытен и силен. Казалось, он не спешит, сжав челюсти плотным кольцом и дожидаясь, когда жизнь устало прольется сквозь них последней каплей надежды. За все время борьбы он не издал ни звука. Серна трепыхалась под ним, на миг застывала всем телом, как будто хотела провести, обманом упрятаться в смерти, которая была уже так желанна, близка, но еще до нее не добралась, не снизошла, — все тщетно: волк оставался неумолим. Призвав на подмогу все силы, серна принималась неистово биться, скрести копытами воздух, швырять в него пар, пачкать хрипом, а потом вдруг пронзительно взвизгнула, позорно боднула туман, поняла, что совсем уже мимо, и сдалась, кинув голову вбок.
Казгери не сводил с нее глаз. Во рту у него пересохло и сделалось липко, наверное, от сосновой смолы. Сердце гудело и наполняло сбивчивым эхом все его существо, виски сдавило горячим железом, а внутри у него что-то росло, вздымалось возмездием, вонзалось тупо в живот, распирало восторженной болью, пока не взорвалось, не лопнуло, не истекло лихорадкой толчков, уронив его на спину и отобрав у него из-под сердца непосильную громкую радость от того, что он только что видел. Задыхаясь обидой и страхом, он коснулся рукою штанов, брезгливо отдернул ее и заплакал. Птицы кричали, будто ужаленные бедой, и бросали упреки в опухшее небо. Казгери едва не стошнило.
Он поднялся, истерзанный, нищий, с кружащейся головой, и побежал, оступаясь, домой. Впервые ноги его подвели и не слушались. Кое-как добредя до ворот, он укрылся в хлеву, вдыхая запах навоза и кислый дух застоялого сена. «Вот я какой, — думал он, глядя бездной зрачков на жующего буйвола. — Даже ему для этого надобно, чтоб была буйволиха. И еще — чтоб не стало противно... Со мной все не так, по-другому. Отчего это?»
Ответа он не нашел. Сам же вопрос попытался забыть, уничтожить, отмыть в деревянном корыте, а последний осадок его навсегда оставить в ночи, но уже на рассвете, стоило им с отцом и Цоцко взяться резать барана на праздник, он опять ощутил то же волнение, ту же странную подлость в паху, тот же трепет томления, что и в лесу. Стыдясь восставшей культи, распиравшей предательски швы и тяготевшей уже к предсмертию жалкой овцы, он поспешно сбежал, удрав к старой разрушенной башне на самом холме. Уронив штаны наземь, Казгери с отвращеньем смотрел на свое естество, колыхавшееся на весу, подобно живому початку, одноглазо искавшему в полумраке тени сладострастного мига забвения. Растопырив обе руки, Казгери ни за что не давал себе прикоснуться. Огромный, тяжелый, почти что увечный в своей недетской величине, этот вздыбленный кол казался чудовищем, внезапно проснувшимся лишь для того, чтоб обозреть смятение подростка и изрыгнуть затем ему под ноги свое презрение. Стиснув легкие и почти не дыша, Казгери боялся и шелохнуться, умоляя зверя уйти, отпустить его с миром, не унижать, простить, образумиться. В конце концов, будто вняв мольбам, чудовище неохотно кивнуло, поразмыслило, посомневалось и стало медленно засыпать.
