Старик кивнул: — И навыворот.
— ???
— Честному легче соврать, чтоб поверили, если вздумает вдруг всех провести.
— Но тогда он тоже вроде как лгун?
— Конечно. Все лгуны, просто до поры до времени кое-кто не догадывается. Но потом распознает в себе потребность соврать, тогда и поймет, что прежде сам был одним лишь притворством.
— А ты часто врал?
— Нет. Чаще мне доставало сказать чистую правду. К примеру, про то, что место это отравлено. Но разве кто из вас в это поверил?
— А с чего ты решил, что оно так уж отравлено? Место как место. И даже получше других. Разговоры про реку — мура.
— При чем здесь река!.. Не она нас погубит. Тут другое. (Погляди на этих сестер.
— Что с ними не так?
— А то, что так не бывает. Раз уж с нами такое случалось. Вспомни того наглеца...
Казгери вспомнил Роксану, потупился и промолчал. Дед был прав: столько разом зеркал не бывает. Но дед ошибался: любое зеркало, если мешает, можно разбить без труда (в первый раз они так и сделали, хотя, признаться, не знали еще, что у Аслана есть в припасе двойник). Только зачем разбивать, когда может оно пригодиться?.. У Казгери имелся на это свой надежный расчет: в зеркалах есть всегда свой обман, а обман может стоить немало...
— Скажи-ка, дада, а кто тут у них самый честный? Тот ответил совсем не задумавшись:
— Хамыц. Обмануть у него пока что и повода не было: слишком Бога боится, а жена все никак не снесет. Он-то думает, это все от греха, что когда-то он взял себе на душу. Не научится, как замолить. Неспроста Ацырухс с ним так дружит. Он ей будто любимая кукла, можно играть, обижать и ронять, — все стерпит.
— Стало быть, если Хамыц захочет соврать — никто не поймет?..
— Он-то вряд ли захочет. Разве что...
— Что — разве что?
— В жизни всяко бывает. Только этот соврет — как оступится. И не больше чем раз: совесть после замучит. У него она есть. Он не ты...
«И, конечно, не ты», — подумал украдкой взволнованный внук. Ноги звали его за собою по следу. Он почувствовал голод в груди. Разговор продолжать ему было, пожалуй, не нужно.
— Я пойду, — сказал он.
— Позови-ка мне женщину, — приказал ему дед, а потом вдруг добавил: — Знаешь, а ведь бабка тебя никогда не любила. У нее имелось чутье. Брат твой был ей куда как милей. А в тебе ей звереныш чудился. Дескать, скалится да ногами сучит, что твой волчонок. Ты и был, как звереныш, только чуть тупее клыком. А теперь ты уже не звереныш. Но еще и не зверь. Зверем станешь, когда одолеешь Цоцко. Но его ты едва ль одолеешь...
Казгери покраснел. Неужели старику что-то стало известно?
На дворе света было не по-осеннему много. Он Казгери раздражал. Надо было дождаться ночи и проверить все то, что сказал ему дед.
Когда Дзака вошла к мужу, он показался ей совсем больным и уставшим. На лице у него была прописана боль.
— Помоги мне, — сказал он. Она заперла дверь на крючок, присела с ним рядом, привычным движеньем руки распахнула платье у себя на груди и положила туда его голову. Старик дышал ее кожей и подрагивал веками, встречая ими свои короткие, как пчелиный укус, и разящие мысли. — Когда я умру, урони мне в могилу немного слез, настоящих. Если сможешь. Ты сможешь?
— Смогу. Но ты не скоро умрешь. Ты сильнее их всех.
— Неправда. Они меня изведут'. Ты им тоже поможешь?
— Ты мне не веришь?
— Я верил только старухе, Роксане и Ацырухс. Две из них меня уже предали, а третья... Третьей то и не нужно: Ацырухс никогда не была мне верна. Она сама по себе. Словно солнце.
— А что же твои сыновья?
— Сыновья нужны лишь затем, чтоб доживать за отцов их грехи и плодить из них новые. Дочери — это другое. Они приходят сюда для того, чтоб за эти грехи расплатиться.
— Ты никогда мне об этом не говорил.
— А я никогда о том и не думал. Просто день сегодня такой — умнее меня самого. Никак мне с ним в одиночку не разобраться.
— Я тебе помогу. Говори.
— Я чувствую, как все вокруг трещит по швам, но ничего не могу поделать. Стоит мне умереть, и вы разругаетесь. А я буду смотреть на вас из своего темнющего далека и сердиться. Я знаю, так оно и будет. Потому что эта река идет кругом. У нее нет конца, а зачата она давным-давно и не здесь, не на этой вершине.
— Ты о чем?
— Я видел все это прежде. Там тоже была река. Я ее ненавидел. В нее стекали все наши дни, а взамен она поила нам новые, такие же пустые и гладкие, как те, что ушли. Там ничего не менялось. Все было так, будто жизнь — лишь река, и в ней никогда ничего не случится.
— Ты говоришь об отце?
— Его я ненавидел похлеще реки. Он был очень красив, очень набожен и совершенно безгрешен. Он любил рассуждать о добре, а сам не скопил ничего, кроме спеси, что может вот так, терпеливо и ровно, прожить столько лет, сколько отмерено свыше, и ни разу не запятнать себя нетерпением. Он не скопил даже долгов, по которым можно было б хотя бы не расплатиться и тем самым накликать иную судьбу. Мать его ненавидела тоже. Он превратил ее словно в батрачку своей чистоты, а чистота эта была, как ладонь без единой складки. Когда я впервые солгал, он привязал меня постромками к плетню и на глазах у всей родни обработал кнутом мою спину, приговаривая: «Борюсь за дух твой через наказание плоти твоей, покуда она в тебе им заправляет». Но это, клянусь тебе, было не так. Плоть моя была ни при чем, потому что дух мой уже тогда был на целую гордость сильнее. Он-то и подсказал мне в тот день решение: что бы там ни случилось, а я отца проучу. Не может быть, чтобы в таком вот праведнике не завелись за столько-то времени черви. Я стал их искать. И, конечно, нашел, а потом собрал их всех вместе в длинную цепь, подвязал ее плетью к руке и дал себе слово, что пущу ее в ход лишь тогда, когда он опять решит из меня ангела делать. И вот однажды, узнав, что я обзавелся новым ружьем, не заплатив за него, видит Бог, ничего из того, что было похоже на деньги, отец позвал меня и сказал: «Придется с ружьишком расстаться. Негоже людей их же тайнами обременять. Иди и верни, а потом я попробую поучить тебя бескорыстью молчания. Будет это больно, но правильно. Только, боюсь, кнутом нам с тобой на сей раз не отделаться. Придется что-то другое придумать. Например, зерно под колени, да на целый день». И я сказал: «Как бы не так». Он посмотрел на меня, будто плохо расслышал, и я повторил: «Как бы не так. Ничего не получится. Ружье будет при мне, пока я не решу обменять его на какую другую выгоду. Есть у меня кое-что про запас, да такое, что сам ты и купишь...». Он побледнел, как кость, и затрясся, хотел было встать, да не смог, потому что я глядел на него его собственной правдой, от которой он пытался уйти столько лет. Он так и не сподобился что-то сказать, тогда я достал свою плеть, сочиненную из его же червей, и принялся ею хлестать. «Помнишь, был у тебя давненько дружок, Таусби? Говорят, не разлей вода были. Только вздумалось Таусби, у тебя не спросясь, приглядеть себе девушку, да так выходило, что она вроде как тоже в своих снах на него натыкалась, а днем Таусби увидав, вся румянцем сплошь покрывалась и становилась от скромности своей еще краше, хотя казалось, что краше уж некуда. Однако тебе было то совсем не по нраву, пусть ты и виду не подавал. Таусби был парень приметный, да робкий. Из хорошей опять же семьи. Да и девушка была хоть куда. А отец у нее и вовсе священник. Пастырь Божий на грешной земле. Стало быть, святости дочери не занимать. Короче, парень и девушка друг другу были небом предписаны, да только вдруг приключилось с ними такое, что и на правду-то мало похоже, меньше даже похоже, чем хорошая ложь, меньше, чем, к примеру, стриж на орла или еж на подмышку. Но коли оно приключилось, значит и спорить тут нечего. Таусби отчего-то надумалось невесту свою воровать, хотя было сподручней сосватать
