выяснил. Это был твой дед. Поздравляю с такой правдой и желаю выжить с ней!'. Он немного опоздал. Я все понял уже давно.
Остается добавить немногое: я попросил перевода через год и восемь месяцев, и меня вскоре отпустили на прежнее место, на прежнюю должность, в мой родной город. Я прилетел на 'Ладье' вместо того, чтобы тащиться поездом, и впервые в жизни увидел в иллюминатор маленькую, совсем игрушечную землю с ровными квадратиками полей, лентами дорог, сверкающими монетками озер и разноцветными россыпями городов, похожими на раскатившиеся бусинки фантастического ожерелья. Помню мягкое самолетное кресло с белым подголовником, небольшой вкусный обед в лоточке из фольги, бумажный стаканчик красного вина, конфеты 'Аэро' от тошноты, улыбающихся стюардесс в голубой форме с золотыми крылышками на пилотках и особый запах 'Ладьи' - совсем не такой, как в крошечном 'Икаре'.
А город был все такой же старый.
Дом на набережной давно снесли по причине ветхости, и мне дали квартирку в центре, в полуподвале красивого добротного здания. Пригодились накопленные за годы севера деньги: я купил мебель, маленький холодильник, приемник с проигрывателем, книги, кучу новых пластинок, сделал ремонт и завел котенка, поразительно похожего на Ласку. Впрочем, малышу не повезло: он разболелся от подвальной сырости, и я отдал его кому-то в конторе. После мне рассказывали о нем каждый день: что ест, во что играет, как себя ведет - до тех пор, пока я не попросил прекратить, чтобы не расстраиваться.
На службе, в первое же утро, ко мне подлетела наша прежняя машинистка, красивая, совсем не постаревшая, и повисла у меня на шее. Я удивился, до чего рад ее видеть - а ведь, казалось бы, почти и не вспоминал. Она словно исчезла для меня в тот далекий день, когда ушла в декретный отпуск, и, стыдно сказать, мне даже в голову не пришло позвонить ей домой и хоть поинтересоваться здоровьем.
- Ну, свиненок! - отстранившись, она посмотрела на меня сияющими глазами. - Как я по тебе скучала! Хоть бы строчку написал, что ты, где ты... А Яну уволили, буквально сразу, как ты уехал - что-то она там натворила по моральной части. Так я, представляешь, ребенка под мышку и - сюда, печатать! Что было делать?..
Я засмеялся:
- У тебя кто родился-то?
- Обидно до слез - парень! - он тоже прыснула и оглянулась на улыбки сослуживцев. - Ты представляешь? Я-то на девчонку настроилась, бантиков всяких ей накупила розовых, а тут - здрасьте! Пацан, четыре двести, весь в папашу. И угадай, как назвала?
Я добросовестно задумался, но вдруг понял и искренне прижал руку к сердцу:
- Спасибо.
- Не за что, будут трудности - обращайся.
Все вернулось к прежнему, несмотря на пословицу, что в одну реку не войдешь дважды. На моем месте, оказывается, все это время трудился странноватый пожилой дядька, который собирал спичечные этикетки, солидно рассуждал о политике, учил окружающих жить и сочинял стихи - в общем, достал всю контору. За два месяца до моего возвращения его торжественно проводили на пенсию и вздохнули, наконец, спокойно.
- Ты вернулся - и молодость как будто тоже вернулась! - заметила машинистка, увидев меня на старом месте, за столом слева от двери. - Расскажи про север! Откуда у тебя шрам на лбу - белый медведь напал? Ты вообще какой-то взрослый, мне даже неловко тебя на 'ты' называть. Привыкла: мальчик, мальчик, а тут... Ну, Эрик, не молчи, что ты надулся, как тезка твой, когда я ему конфету не даю?
Я сидел, жмурясь от тихой радости:
- Да все хорошо. Просто я, кажется, счастлив снова вас всех видеть. Особенно тебя, конечно.
- А-а, - она понимающе махнула рукой. - Бывает. Через неделю втянешься и опять начнешь бухтеть, как тебе все надоело. Я тоже, как вернулась, первый день тут летала, громко вереща... Слушай, это правда, что Эльза тебе больше не жена?
- Все правда, - я снова жмурился.
Эта женщина, наверное, осталась единственным близким мне человеком, словно опровергая собой идею о том, что между двумя людьми разного пола невозможна настоящая дружба. Она была мне именно другом, преданным, ласковым, все понимающим - таким, о котором мечтает, пожалуй, любой. И все-таки - я еще не отчаялся найти кого-то, кто однажды скажет: 'Я тебя люблю', и это на самом деле будет любовь...
...А потом я, который сроду ничего не крал, неожиданно стащил куртку в магазине промышленных товаров. Но сначала, за две недели до этого события, в дверь моей квартиры прерывисто позвонили - если не ошибаюсь, это было часа в два ночи, в сильную вьюгу.
Я крепко спал возле газовой печки, и снилось мне что-то хорошее, теплое, похожее на ощущение от Ласкиной шерсти или от мягких волос моей дочери - неважно, просто это было - счастье. Тревожное повизгивание звонка оборвало сказку и вернуло меня в темную ночь, полную завываний ветра и снега, бьющегося в стекло.
Зевая и натыкаясь на углы, я добрался до двери, выглянул в глазок и увидел в свете старомодной угольной лампочки закутанную фигуру пожилого мужчины в надвинутой до самых глаз черной вязаной шапке.
- Кто там? - хрипло со сна спросил я, надеясь, что этот странный человек просто ошибся дверью.
- Эрик, это ты, что ли, хрипишь? - голос его показался мне очень знакомым. - Открывай, это я, Егор.
- Егор?.. - распахнув дверь, я всмотрелся в его морщинистое лицо. - Зиманский Егор?..
- Ну, ты даешь! - он шагнул через порог, обдавая меня снежным холодом, и захохотал. - А вот тебя время не берет, черта этакого! Что, не узнаешь?
Я узнал, хотя и не мог поверить в это: неужели Зиманский?.. Он сорвал шапку, и я увидел у него обширную плешь, покрытую мелкими родинками, словно веснушками. Лицо тоже сильно износилось, и мы теперь совсем не производили впечатления людей с пятнадцатилетней разницей в возрасте: я все еще выглядел очень молодым и вызывал материнские чувства у сорокалетних женщин.
- Ну, Эрик! - Зиманский повернул меня к свету. - Ну, привет... братишка.
С собой он принес большой туристический рюкзак с потертыми лямками и туго затянутыми ремнями и с облегчением поставил его на пол в прихожей. Я, все еще крайне озадаченный, пошел ставить чайник, а Зиманский уселся разбирать вещи и кричал мне через всю квартиру:
- Я Хилю видел! Да-да, серьезно. А она здорово пострашнела, на мать похожа становится. Толстая, переваливается, как утка... Немного ты потерял! Слышишь меня?
- Слышу, слышу, - я тоже видел бывшую жену, но не считал, что она выглядит так уж плохо. - Ты варенье будешь? Наша машинистка меня угостила, апельсиновое.
- А-а, это та, которая тебя усыновила, в конторе? Как она, родила?
- Да, у нее мальчик - тоже Эрик.
- Ну, надо же! - захохотал Зиманский. - Это любовь!
- Все бы тебе издеваться, - я вернулся и стал смотреть, как он раскладывает по полу какие-то сшивки топографических карт, плотные бумажные пакеты, пачки фотографий, топорик, моток электрического шнура, фонарь, несколько теплых свитеров, 'кошку' с тросиком, монтировку. Руки у него загрубели и были содраны на костяшках, словно ему пришлось с кем-то драться. А глаза меня просто поразили - они горели лихорадочным, почти сумасшедшим огнем, способным, кажется, поджечь все вокруг.
- Эрик, - он поймал мой взгляд, - а я тебя не стесню, если поживу какое-то время? Мне, видишь ли, пока некуда деться...
- Ради Бога, - я присел рядом с ним на корточки и взял в руки сложенную карту. - Что это?
- Это... - Зиманский посмотрел и усмехнулся, - это планета Земля. Планета, которой не существует. Сам не знаю, для чего я ее взял, мне эта карта и не нужна.
Я расстелил на досках пола огромное, закатанное в целлофан полотно:
- Какие-то части... Острова, что ли?
- Материки, - он весело засмеялся. - Ты все такой же дремучий и дикий. У вас, конечно, своя география, но нельзя же не знать, что на нашей планете...
- Погоди! - невольно перебил я. - А твое письмо? Зачем ты это опять - 'у вас', 'у нас'...
