неживой тоннельный ветер.
'Смотреть-то никто не запрещает', - мельком подумала Юля, стоя за ограничительной линией и нервно теребя ногти.
Это было то же самое, что стоять, склонившись над раскрытым люком самолета на высоте двух тысяч метров. Так же хватает за сердце. Сколько раз читано, сколько слухов пересказано, а все равно неизвестность страшит, как смерть. Не дышать - и в пустоту. Одним взглядом, за несколько секунд, объять все, что есть по ту сторону - и запомнить навечно.
Там было полутемно, горели вполнакала электрические светильники, блестели пустые ровные рельсы, убегающие в глухую черноту. Сухая ровная платформа зияла, как чистый лист бумаги - без слов, а вот между рельсов стояла вода, черная, как нефть.
- Э, а поезда-то почему нет? - изумился Татьяныч. - Должен пять минут как здесь стоять. Не понял - замены не будет?
- Не придет, заведем дрезину, - буркнул Татьяныч. - Делов-то... Вот, я помню, в девяносто третьем...
Дверь поползла обратно, и Юля напряглась, силясь увидеть и услышать что-то еще, хоть какую-то примету иного мира прежде, чем мир этот будет отрезан. А ничего. Чуда не произошло. Татьяныч обернулся, помахал рукой, улыбнулся сдержанно, а Зуб все шагал вперед, неся свои коробки, и ветер дул ровно, как вентилятор, раздувая их черные, как у монахов, одежды.
Дверь закрылась, отрезав голоса. Юля постояла еще и пошла назад, к машине, где Марат снова сладко спал. Ей показалось - они никогда не вернутся, и сборы их в дорогу выглядели естественно лишь на первый взгляд. Они ушли насовсем, по своей воле или нет, но это - так.
Водитель проснулся, зашевелился, буркнул что-то и снова заснул. Юля уселась рядом, приблизила ухо к его губам: он напевал детскую песенку-считалку о девочке, которая устроила дома пожар просто потому, что была очень любопытным ребенком...
...Всколыхнулось. Я вижу красное зарево за огромным полем, на границе стылой черной земли. Мне нужно многое успеть до того, как воздух прорежут чистые лучи, и круглый небосвод зальет голубизна. Это - моя ночь. Если ничего не изменится сегодня - ничего не изменится никогда.
Страшное слово - 'никогда'. Я сам себе страшен сейчас, потому что впервые не знаю, кто я на самом деле и где нахожусь. Вроде бы - все ясно: угасающий день, окраина города, в котором я вырос. И я, уже не впервые, стою здесь, сунув руки в карманы, и смотрю на закат.
Но что будет, если этот закат - последний?
* * *
Мне мало что осталось рассказать о своем прошлом, все теперь покрыто для меня словно бы тонким слоем пепла, даже самые светлые воспоминания - Хиля, наша с ней квартира, уютные вечера под круглой лампой со стеклянным малиновым абажуром, милая мордочка Ласки, забавные вещи Зиманского и он сам со своими зализанными за уши волосами и нелепыми костюмами. Впрочем, Зиманский канул в прошлое не навсегда, но я еще не подозревал об этом, покидая моросящим летним днем маленький северный поселок.
Мне дали повышение - перевели в Управление по распределению жилого фонда, в областной центр, и последняя картинка, относящаяся к глухому северному краю - мелкий дождь, блестящий, будто маслом политый асфальт центральной площади, мокрая черная машина и беременная (теперь уже - бывшая) жена Ремеза, которая принесла от него письмо.
- Извините, Эрик, - у нее оказался довольно приятный голос, а лицо совсем смягчилось и стало грустно-женственным, - он тут прислал для вас... Может, не возьмете? Вдруг там какие-то гадости?
Я уже погрузил свои чемоданы и стоял, держа над нами обоими зонтик.
- Как, Лиза, муж не обижает?
- Нет, - она улыбнулась. - Муж у меня хороший, на вас чем-то характером похож. Называет меня только 'ласточка'. Так суетится с этим ребенком, просто смешно... Рожать только через три месяца, а он уже все купил, даже книжки с картинками.
- Книжки-то зачем? - я взял письмо и сунул его в карман.
- А для развития! - она похлопала себя по животу. - Мол, как только родится, будем читать ему вслух. Смешно, да?
- Он просто вас любит, - я пожал ей руку и забрался в машину. - Счастья вам.
- Тоня пьет, - тихо сказала Лиза. - Приходит со смены и пьет. В Санитарный будут отправлять, наверное...
Стыдно признаться, но Тонина судьба меня совершенно не волновала. Я даже не слишком удивился, когда прочитал через месяц в газете о ее гибели: забравшись в свой старый товарный вагон, она задвинула тяжелую дверь, разлила по полу большую бутыль керосина и чиркнула спичкой. В заметке говорилось, что она была сильно пьяна и не соображала, что делает...
И еще - тоже стыдно признаться - я долгое время боялся распечатать письмо, настолько живы были воспоминания о смерти, до которой оставалась всего лишь одна открытая дверь. Ремез мог меня убить и не убил по чистой случайности, просто, наверное, общая сила толпы перевесила его бешенство и разомкнула стальную хватку. Мне повезло, что это был не честный поединок - один на один.
Уже закончился ремонт в моей новой служебной квартире, просохла краска, а я все не вскрывал конверта. Он валялся в ящике стола, желтея, и полетел бы в конце концов в мусорное ведро, если бы не Глеб.
Точнее, не он сам, его-то уже не было на свете, а неожиданный привет из прошлого, догнавший меня на стыке каких-то двух эпох моей жизни.
Я позвонил Хиле, стоя в пыльной духоте центрального почтамта, и услышал почти незнакомый голос в трубке:
- Да!
- Привет, - помимо воли я говорил с ней мягко и ласково, как раньше. - Это Эрик, ты меня узнала?
- Эрик? - Хиля будто споткнулась о ступеньку крыльца. - Ну да, конечно. Привет. Ты откуда звонишь? Мне сказали, ты уехал...
- Уехал, и уже давно, - я засмеялся. - Отстала ты от жизни. Я тут даже жениться успел, да только... В общем, неважно, брак уже истек.
- К чему ты мне это рассказываешь? - ее голос остыл на несколько градусов. - Мне-то какое дело до твоей личной жизни? Кстати - я нашла письмо. С твоей стороны это мерзко, Эрик.
- Какое письмо? - теперь споткнулся я.
- Адресованное твоей матери, вот какое. Если честно, я думала на Зиманского, а это все-таки ты его стащил.
- Где ты нашла? - во рту у меня пересохло.
- Хотела выкинуть твою старую куртку, она в шкафу валялась, только место занимала. И вот там, за подкладкой...
- Ага, понятно. Да, это мерзко, - мне уже почти расхотелось разговаривать. - Как у тебя-то дела? Наверное, дети уж большие?
- Какие еще дети? Я и не замужем, с родителями живу.
Душа во мне взлетела, но тут же рухнула обратно.
- Что молчишь? - Хиля усмехнулась. - Мне только двадцать семь лет, я еще сто раз успею.
- Двадцать семь, - повторил я. - А мне все кажется - четырнадцать, как тогда. Боже мой, я половину жизни тебя знаю...
- А как твоя мечта о дочке - сбылась?
- Не совсем. Но я, по крайней мере, видел ее...
- Что? - Хиля на том конце провода застыла, кажется, в шоке.
- Ничего. Пока. Как только я буду готов вернуться - я вернусь. Может, и встретимся.
Она ничего не ответила и повесила трубку, а я торопливо, почти бегом, вернулся домой и разорвал конверт. Каждое письмо обязано дойти до своего адресата - это закон.
Там, на крохотном листочке казенной бумаги, размашистым почерком Ремеза было написано: 'Я
