- А письмо - это просто так, - Зиманский посерьезнел. - Уж больно Хиля рвалась мир посмотреть, вот я и решил ее остудить немного. Боялся, дел натворит, потом не выкрутишься. Знаешь, Эрик, она ведь не побоялась бы тебя бросить, лишь бы увидеть место, где существует телевидение. Нашла, тоже мне, диковинку...
- Ну, она меня и так бросила, - я все еще разглядывал карту. - А где наша страна?
- Во-от тут, - он очертил пальцем небольшой участок материка с полукруглым словом 'Евразия'. - Значительная территория. Соседние страны гораздо меньше.
Я не верил ни одному его слову, но слушать было занятно.
- А вот тут - мы, - Зиманский обвел еще один участок. - Видишь, как интересно? На первый взгляд выходит, что наши границы заходят друг за друга. Но это - не границы в обычном понимании, тут совсем другое... Карта старая, семидесятого года, по ней не видно, как все обстоит на самом деле. Тогда вас вообще не наносили, считалось как бы, что вас и в природе нет.
Засвистел чайник.
... - А потом у нас на станции взорвалась бомба, - рассказывал он через несколько минут, старательно дуя в чашку, будто пытался загасить в ней пожар. - Представляешь, заступаю утром на дежурство, и вдруг ка-ак даст! - очнулся уже на газоне, башка разбита, кровища хлещет...
- Как это - бомба? - удивился я, вспомнив рассказы северян о ядерных взрывах. - Какая?
- Не знаю. Обычная бомба. Говорят, почти полкило тротила. Это вещество такое, взрывчатое. Серьезно станцию раздолбило, ни одного стекла, потолок в машинном зале обрушился, вся проводка к черту... Ты так не смотри, теперь это в порядке вещей.
- А кто... ну, кто это сделал?
- Террористы, - буркнул Зиманский, делая осторожный глоток. - Хороший у тебя чай, вкусный.
- Ты погоди, какие террористы? Кто это?
- А черт знает. Ведь не поймали... - он невесело улыбнулся. - Сам знаешь, не пойман - не вор. Ну, а я, недолго думая, рюкзачок собрал и - огородами. Суматоха, паника, сигнализация воет... на меня дежурная даже не посмотрела, когда я пропуск свой в щель вставлял. Лицо знакомое - и ладно. Потом-то, ясно, спохватились, да только где ж меня искать?
- Так ты просто сбежал, что ли?
- Выходит, сбежал, - он погладил свою конопатую плешь. - У меня вход только в первый сектор, но автоматика, как всегда, не работает, сам дверь отжал - монтировкой вон той. И бегом, аж пятки засверкали, - ему стало весело, и он заулыбался, вспоминая. - Дней десять добирался, боялся в гостиницу зайти - вдруг у вас деньги изменились или что-то в таком духе. Потом обнаглел, конечно. Ничего у вас не меняется, вы - не мы.
Я положил ему еще варенья. Спать совсем расхотелось.
- Милый ты мой! - Зиманский вдруг порывисто обхватил меня за шею и притянул к себе. - Как же здорово, когда есть друг! Знаешь, как в стихах... 'Когда есть друг, то безлюбовье не страшно нам, хотя и дразнит бес легонько по временам...'. Это Евтушенко, - пояснил он на мой вопросительный взгляд. - Для тебя пустой звук, а у нас он - поэт очень известный.
- А как дальше?
- 'Бездружье пропастью не станет, когда любовь стеной перед обрывом ставит свою ладонь'.
- Красиво, - я кивнул. - И точно, наверное - если бы я знал, что такое любовь...
- Не грусти! - Зиманский беспечно махнул рукой. - У тебя в жизни хоть что-то вроде любви было, а я и этим похвастаться не могу. Не любят меня женщины, никого они не любят, кроме самих себя...
- Ну, начинается, - я выбрался из его неловких объятий. - Еще один Ремез на мою голову...
Он вдруг насторожился:
- Что за Ремез?
- Он меня чуть не убил, на севере...
- Давай-ка, рассказывай. Знал я одного Ремеза, на редкость мерзкий тип...
Часов до шести утра я только говорил, а Зиманский - внимательно, навострив уши, слушал и удивительно напоминал при этом сову, я чуть не засмеялся над выражением его лица.
- Нет, это не тот, - наконец, вздохнул он, как мне показалось, разочарованно. - Может, брат? Ты не в курсе, от кого твой-то обо мне узнал? Нет? Жалко. Хотелось проследить цепочку. И сильно он тебя отделал?
- Жив, как видишь, - я уже немного охрип от непрерывного монолога и снова захотел спать. - Долго, конечно, отлеживался. Ему дали шесть лет, по максимуму, на урановых шахтах.
- А Тоня твоя - ну и сучка! - искренне восхитился Зиманский.
- Перестань, - я безудержно зевал. - Мне сейчас на службу идти, даже не представляю, как работать буду. Ты тут отдыхай, поешь что-нибудь, в холодильнике вроде колбаса осталась. Чаю попей. Я в шесть часов вернусь.
- Может, не пойдешь? - он поймал меня за руку. - Сто лет не виделись!.. Хотя да, о чем это я. У вас же не принято работу прогуливать, все забываю.
Через силу проглотив кусок хлеба с маслом, я оделся, брызнул в лицо холодной водой из-под крана и заставил себя настроиться на долгий служебный день. Зиманский уже развалился спать на моей кровати и лишь помахал вслед, не вставая:
- Ты только не задерживайся, сразу приходи. Странно мне как-то здесь одному.
- Книжки почитай, - я тоже помахал и вышел.
Холодный ветер меня все-таки разбудил. Нет лучшего средства от сонливости, чем двадцатиградусный мороз.
Ни на что не похожее чувство овладело мной по пути, в автобусе с раскрашенными ледяным кружевом стеклами. Я, конечно, и не думал куда-то сообщать о возвращении Зиманского, но - если поверить его словам - выходило, что он сбежал из своего прекрасного 'другого' мира сюда, к нам, и это означает - у нас лучше! Если бы можно было с кем-то поделиться этим открытием, я немедленно крикнул бы на весь свет: ура, наша страна вновь победила, мы - самые, самые, самые!..
Хиля, наверное, сказала бы: 'У тебя очередной приступ патриотизма, котенок', а я был просто счастлив, без ярлыков.
День тянулся медленно, но все же истек, и, войдя в свою квартиру, я увидел с удивлением, что Зиманский до сих пор спит. Он и не вставал, чайник, продукты на полках холодильника - все осталось нетронутым. В беспорядке валялись на полу вещи, так и не разложенные по местам. Как же он, должно быть, устал за свой долгий путь, что умудрился проспать целых десять часов?
На цыпочках, чтобы не мешать, я собрал себе ужин и уселся с книжкой (пусть говорят, что читать за едой вредно), но тут он застонал и открыл глаза:
- О! Ты что, не пошел на работу?.. Который час?
- Четверть седьмого.
- Надо же, как я... - Зиманский сел на кровати и потер опухшее лицо.
Потом он жадно ел сваренные мной макароны, пил в огромных количествах чай и говорил, говорил - его будто прорвало после долгого молчания.
Так у нас и пошло. С собой Зиманский привез двухлитровую банку чистого спирта; каждый вечер он разводил его водой пополам с вареньем и пил, как компот, ни на минуту не переставая рассказывать.
То, что я услышал от него, было неправдоподобно, но захватывающе, как интересная книга или фильм ужасов с призраками и летающими гробами - я слушал, открыв рот, хотя и не верил почти ничему из этого бреда сумасшедшего.
А как можно было поверить? Он говорил о странных вещах: о курсе какого-то 'доллара', который все время то растет, то падает, о бесконечных гражданских войнах, о 'наркотиках' и ужасной болезни, скосившей уже не одну тысячу человек, об убийствах и похищениях людей, о 'мафии', русской и не русской, о нечестных политиках, о двух жилых домах, взорванных в центре огромного города, и жителях других домов, вынужденных охранять по ночам свои жилища, о разрушенном бомбой подземном переходе, о 'ночных бабочках', о 'нелегалах', о целом автобусе с детьми, которых бандиты взяли в заложники, об 'экологической катастрофе' и озоновых дырах, о 'клонировании' людей и загадочной овечке по имени Долли...
