У меня начинала болеть голова, и тогда Зиманский резко менял тему.
- Дорогой Эрик! - сердечно улыбался он. - Ты даже не понимаешь, что счастливы вы только потому, что ни черта не знаете! Ни черта! Вы - подопытные кролики, микробы, которых поместили однажды в питательную среду, защитили пару диссертаций и позабыли о вас, а вы, милые, неожиданно начали в этой среде размножаться, целый мирок выстроили и никого теперь в него не пускаете! Ядерное оружие у вас есть, никаких мораториев на его использование вы не подписывали, черт вам не брат - конечно, вас боятся. Ой, как боятся! Даже не вас, а того одного, кто стоит над вами. Ты знаешь, как его зовут? Не знаешь? И я - не знаю! Но ладно - я, а тебе это просто неинтересно, вот в чем вся суть!..
Я вежливо кивал, надеясь, что он прекратит, наконец, фантазировать и поговорит со мной нормальным языком. 'Отец' учил: надо дать человеку выговориться, он сам скажет все, что надо. Но из Зиманского извергался неистощимый поток слов, в которых он захлебывался сам, как в снежной лавине:
- Сказать, почему тебя не интересует глава твоего государства? Да потому, что тебе хорошо, сукин ты сын, ты молишься на свой гимн, на свой серп и молот, и ни хрена больше тебе не надо! Несчастное ты мое социалистическое чудо! Как я тебе завидую!
- А что тебе-то мешает?
- Знание! - он наливал себе новую порцию пойла. - Кто такой пессимист? Это оптимист, который слишком много знает!.. Однажды, когда наши деятели доберутся до вас, ты, беззащитная ромашка, первым сломаешься на этом. И мне будет тебя от души жалко. А они ведь доберутся, у вас же целый нетронутый оазис здесь!
- Ты имеешь в виду войну? - я чувствовал не страх, а лишь раздражение. - А кто ее допустит?
- Господи, не будет никакой войны, просто в один прекрасный день не я, а совсем другие люди отожмут монтировкой сломанную дверь и хлынут сюда скопом, как саранча!
Такие разговоры меня злили, и тогда он менял тему снова:
- Ну хорошо. Скажи, ты считаешь себя свободным?
- Конечно.
- Да нет, именно себя, лично! Как человека! Не понимаешь?.. Ну, делал ты хоть раз что-нибудь по своему желанию, а не потому, что так положено в обществе? Что ты плечами пожимаешь? Эрик, родной, да ты просто не представляешь, что такое свобода. Ты счастлив?
- Сейчас не очень, особенно когда ты заводишь свою шарманку.
- А ведь все взаимосвязано. Счастье - это свобода. Свобода выпустить себя из себя. Ну, как в детстве, когда ты взял и поджег сарай. Тебе этого захотелось, и неважно, что это плохо. Это свобода, вот и все.
Я устал. Странно как-то - устать от человека за такой короткий срок, всего за пару недель. Но он измучил меня неимоверно, до тоскливой боли в сердце, особенно своей пресловутой 'свободой', на которой его окончательно замкнуло.
- Да ты попробуй хоть раз поступить не по шаблону! - сказал он мне утром последнего, решающего дня. - Попробуй сделать так, как хочется. Побудь плохим, неужели тебе ангелочком быть не надоело? Тебя так и будут бить, такого вот хорошего... Хороших никто не любит.
Я готов был плакать от отчаяния и умолять его замолчать. Но это было бесполезно, и в четверг, выйдя из своей конторы последним, я двинулся не в сторону своего дома, а просто так, куда глаза глядят, пиная обломок сосульки. На душе было плохо.
Глаза мои глядели в темноту дворов, подсвеченную редкими фонарями, а ноги несли в магазин промышленных товаров.
Там я украл куртку - и прошлое слилось с настоящим...
* * *
На поверхности синел кристально-чистый, насквозь солнечный, пронизанный яркими лучами день. Солнце уже переползло на западную часть неба и приветливо повисло над невидимым сейчас служебным домом. Перекликались галки, одна из них уселась на ветку дерева и качалась на ней, словно на качелях. Все это было странно видеть - после подземелья, после бесконечной беготни и потоков электрического света - просто день. Территория спецгородка, заваленная, словно тут пронесся ураган, сломанными сучьями, досками, оборванными проводами, кусками штукатурки и битым стеклом была пустынна, вдалеке маячили фигуры солдат, а еще дальше, там, где ворота, вращалась синяя мигалка 'скорой помощи'. Вертолет давно улетел, но мне казалось, что я еще слышу шум его винтов - на самом деле, конечно, никакого шума не было, просто от усталости у меня гудело в ушах, в голове, во всем теле. Я шел, автоматически переставляя ноги, и чувствовал: все. Больше я ничего не могу, даже разговаривать с веселой возбужденной Милой, в которой вновь проснулась ее живость, а вместе с ней ускорилась речь. Она, казалось, совсем перестала думать об отце, лишь бледность да опухшие глаза выдавали полную страданий ночь.
У груды щебня и битого кирпича, которая когда-то была красивым старинным зданием, толпились люди в разорванных белых халатах и рыжих спецовках, кто-то курил, кто-то истерически смеялся над несмешным анекдотом. В стороне стояла плотной шахматной ладьей продавщица Ивкина в размотанном платке и неумело затягивалась папиросой, зыркая туда-сюда заплаканными глазами.
- А где все остальные? - спросил майор, глядя почему-то на девочку, а не на ее мать. - В убежище?
- У нас нет убежища, - Мила удивленно подняла брови. - Оно нам без надобности. На случай нападения снаружи - подвал, ну, а изнутри... - она развела руками. - Если изнутри, то никакое убежище не поможет.
- Как- нет?.. - офицер побледнел. - Но генерал Куберт...
- Я же сказала, - отозвалась с ноткой раздражения Мила, - что спрятаться людям негде. Ищите теперь, стучите во все комнаты...
- Мы собрали только сорок человек... - пробормотал он, отходя в сторону, и стал зачем-то с преувеличенным старанием отчищать запачканный известкой рукав.
- Думать надо было, - моя усталая спутница неожиданно зевнула, сладко, от всей души, и сонной кошечкой посмотрела на меня. - Дойдешь? Хотя бы до ворот? Они нас отвезут, думаю. Но здесь - ты сам видишь - машине не проехать.
Я пообещал дойти, почти не слыша, что говорю, потому что взгляд мой неожиданно остановился на знакомом до еканья в сердце предмете: под деревом, крона которого была срезана взрывом, как лезвием, лежал на снегу совершенно невредимый, туго перетянутый шпагатом сверток - мой или не мой, теперь уж не понять.
- Эрик? Что-то не так?..
Я отпустил руку Милы, искалеченным насекомым добрался по сугробам до свертка, поднял его и долго держал, думая о какой-то ерунде: надо прямо сейчас развернуть его, посмотреть, что внутри, и - если там нет ничего ценного - завтра же съездить в Управление Дознания, где в шкафу, в туалете, лежит куртка. Обязательно надо. Но не на глазах же у военных?..
За воротами, меряя шагами неширокую площадь, маялась замерзшая старушка, маленькая и худая, похожая на забавную, закутанную до глаз обезьянку. В стороне собралась толпа медиков, солдат, специалистов гражданской обороны, отдельно стояла, переминаясь на месте, огромная бригада дворников с носилками и лопатами - и всех щедро заливало солнце. А старушка была одна - между нами и ими.
- Сынок! - заметив, что ворота выпустили нас, она безошибочно затрусила ко мне. - Сынок! Ты не знаешь - Поля там есть? Я в больнице была, мне там сказали, что ее сюда повезли. Позвоночник у нее. Не знаешь, где она там лежит? - старушка потрясла жидким кульком. - Я ей гостинчик принесла. Доктор сказал, она меня везде искала... а я просто на чай зашла к соседке да и засиделась... Сынок, а?.. Полина ее зовут, молоденькая такая девочка...
Мила опустила глаза, а я, изо всех сил стараясь говорить естественно, ответил:
- Я ничего не знаю, бабушка. Вон, видите, офицер? К нему подойдите, у него список.
- Да он не говорит! - сердито воскликнула старушка, гневно сверкнув глазами в толпу. - Холодно стоять-то, а внутрь не пропускают. Говорят, бомба там взорвалась. Полю-то как, не задело? Она там в безопасном месте, да?..
Я покивал ей, увлекая Милу прочь. Девочка уже далеко убежала от нас, ее белая шапка мелькала возле темной громады бронетранспортера, и механик в кожаном шлеме терпеливо рисовал ей на снегу
