этой скамейке, болтая или швыряя мяч в облупившуюся стену, мы провели половину какого-то лета.
Нас в ту пору погода не останавливала, я помню много дней, когда на землю сеялся непрерывный дождь, а мы, в куртках и резиновых сапогах, все равно выходили и тащились куда-то, привычно взявшись за руки, как брат с сестрой. Хиля брала с собой бутерброды или печенье, и мы исчезали до темноты. Странно, но мир, в котором мы существовали, был - или казался - много реальнее, чем мир других людей, родителей, например. У нас были свои тайны ('Никому не говори, но я видела сумасшедшую старуху, которая разговаривает с деревьями!'), свои горести (мертвый маленький щенок, найденный нами поздней осенью на стадионе и там же со слезами похороненный), свои условности ('Называй меня только Хиля, пожалуйста, терпеть эту 'Эльзу' не могу!') и странное подобие родственных отношений, позволяющее мне, если приспичивало 'по-маленькому', не прятаться от Хили в кусты, а просто повернуться к ней спиной.
Никаких друзей у нас не было, никто третий не вторгался в наш маленький мирок. Иногда с нами заговаривали на улице другие дети, но, словно чувствуя нашу обособленность, ни один из них больше не появился рядом.
Тогда же мы попробовали и курить. Начала Хиля - почти все наши эксперименты проводились с ее подачи. Стащив у отца две сигареты, она с третьей или четвертой попытки подожгла одну из них и осторожно, глядя напряженными глазами на тлеющий огонек, втянула дым. Я стоял и ждал, что она закашляется или сморщится, но ни того, ни другого не случилось. Дым вышел обратно, Хиля сплюнула на землю и протянула сигарету мне:
- Теперь ты.
Я послушно затянулся. Гортань сразу обожгло, как кипятком, запершило, ударило в нос.
- Слабее, слабее надо! - Хиля засмеялась, наблюдая мои судороги. - По чуть-чуть!..
Вторая затяжка оказалась не лучше первой, и я, отплевавшись, швырнул окурок:
- Да ну, дрянь.
Хиля покачала головой:
- Зря выбросил. Я пробовала раньше - мне нравится. Ты как хочешь, а я курить буду. Что-то в этом есть.
Я пожал плечами. Мы стояли у задней стены нашего дома, и эта стена вдруг поплыла у меня перед глазами куда-то вверх, закачалась - точнее, закачался я, и меня стошнило прямо под ноги.
А Хиля курить действительно начала, хотя и редко, больше для вида. Я понимал, что главное для нее - выглядеть не хуже лощеных конторских девиц, стучащих высокими каблучками по мостовым и сидящих с тонкими сигаретами в бильярдном зале служебного клуба. Девицы эти мне никогда не нравились, и я предпочел бы, чтобы моя девушка (а ведь Хиля, как ни крути, считалась моей девушкой!) была другой, попроще, поестественнее, что ли. Но ее мои слабые протесты не останавливали: она проколола уши, выпросила у отца туфли с отвратительными железными набойками, сделала 'взрослую' прическу и начала подпиливать и красить ногти - последнее обернулось для меня глубокими бороздами на щеке, когда Хиля, веселясь, сказала: 'Мя-ау!' и по детской привычке полоснула меня по лицу кончиками пальцев. Все-таки она была еще ребенком, хотя и странным, наполовину вылезшим из детства, как молодая любопытная улитка из раковины.
Ей исполнилось уже лет шестнадцать или даже семнадцать, когда она стала, наконец, понемногу превращаться в девушку. Я наблюдал это превращение со странным чувством, словно на глазах у меня из сухой бледной куколки вылуплялась бабочка - так же болезненно, но неотвратимо.
Сам я взрослел плавно и незаметно. Сначала изменился голос, потом пробилась белесая щетина, и 'папа' подарил мне бритву в красивом кожаном футляре. Не было ни прыщей, ни взрывов настроения, ни каких-то особенных снов, о которых я читал в книгах по физиологии переходного возраста. Просто в один прекрасный день я сам, без чьих-то объяснений понял, что происходит за запертой дверью родительской спальни, и это меня почти не удивило. Секс - одна из естественнейших вещей в жизни, и нет ничего особенного в том, что им занимаются твои отец и мать. Пугает только неизвестное, но теперь тайны не стало, и я больше не прислушивался и тем более - не подсматривал в замочную скважину по вечерам.
Мама, должно быть, боялась моего взросления и называла меня по-прежнему 'мой маленький' и 'моя прелесть', а вот 'папа', наоборот, стал относиться ко мне, как к равному. Ну, или почти равному. Иногда я ловил на себе его цепкий, какой-то оценивающий взгляд, в котором смешивались дружеское расположение и неуловимый, повторяющийся вопрос.
- Что? - спрашивал в таких случаях я.
- Что 'что'? - он тут же начинал улыбаться и отводил глаза.
Но однажды 'папа' все-таки высказал то, что его мучило. Это случилось летом, воскресным вечером, когда мы с Хилей допоздна засиделись на скамейке у железнодорожных путей, следя за маневровыми тепловозами. Домой я пришел уже в сумерках, когда на бледно-синем небе над домами холодно и остро зажглись мелкие звезды.
- Эрик, - 'папа' выглянул из кухни и поманил меня. - На минутку, сынок.
Мама, видно, уже легла, во всяком случае, затихла. Я подошел на зов и увидел, что мой 'отец' давно ждет меня: на квадратном кухонном столе стояли две чашки остывшего чая и лежал в тарелке накрытый салфеткой пирог.
- Что, папа?
- Присядь, пожалуйста. Я давно хочу у тебя спросить одну вещь. Скажи, ты и Эльза, вы... ну, спите вместе?
- Как это? - удивился я. Термин 'спать' я, конечно, слышал, но понимал его лишь в одном смысле, поэтому вопрос показался мне более чем странным. Ясно же, что мы с Хилей вместе не с п и м.
- Я имею в виду - у вас что-то было? Вы все время вдвоем, и я не удивлюсь, если ты...
- А-а! - до меня дошло. - Нет, папа, мы просто друзья.
Он вздохнул не то с облегчением, не то с досадой, и придвинул мне чай:
- Поешь, мама пирог приготовила... Видишь ли, я почему спросил. Другой девочки у тебя нет. Но... если у вас ничего не было с Эльзой, то... делаешь же ты это с кем-то?
- Ни с кем, - я посмотрел на него поверх чашки, искренне удивляясь.
- Почему? То есть, - заторопился он, - я не говорю, что это н а д о делать, да еще в таком молодом возрасте, но разве тебе это не нужно?
- Нет, - совершенно честно ответил я.
'Папа' почесал лоб:
- М-да?.. А хотелось хоть раз? Хоть когда-нибудь?
Я подумал и помотал головой.
Примерно через час, как когда-то раньше, мне вдруг неудержимо захотелось подойти к двери их спальни. Не посмотреть, нет: я был уверен, что не увижу в замочную скважину висящего в воздухе маминого лица, но вот услышать что-то могу и даже - должен.
Они негромко разговаривали, но в тишине квартиры голоса звучали вполне явственно.
- ...помню себя в его возрасте, - в ответ на какой-то вопрос объяснял 'папа'. - И я видел насильников его возраста - вот что я хочу сказать.
- Ну ты что, милый... - пробормотала мама, - разве он может...
- Как раз наоборот! Он - вряд ли. Тут совсем другое: его все эти вещи не интересуют. Я уже несколько месяцев к нему приглядываюсь, и знаешь что? Выглядит он взрослым, но внутри это еще ребенок!
- Что ж тут плохого?
- Как посмотреть, - 'папа' вздохнул. - С одной стороны, хорошо. Но с другой... Ему все-таки шестнадцатый год. Может, показать его врачу?
- Он просто много болел в детстве.
- Болел... Да, болел, и возможно, что все дело в этом. Слабый иммунитет, постоянные простуды, лимфоузлы распухшие... Пять раз перенес легочный грипп! Это тебе не кот начхал. Возможно, его надо лечить, а то он так вообще мужчиной не станет!
Я вздрогнул. 'Папа' озвучил то, что где-то в глубине души начинало меня беспокоить. И не только меня, но и Хилю.
Она становилась девушкой просто мучительно. Сначала все ее лицо покрылось ярко-красными
