Возле лифта, прямо на полу, валялись несколько листков с машинописным текстом, я поднял один из них и прочел заглавие: 'Приложение Љ 5 к Моральному кодексу, дополненная выписка', а ниже, строго по пунктам, было расписано, как можно и нельзя вести себя на рабочем месте. Мне врезалась в память одна строчка: 'Попытка использования непричастных к основному служебному процессу лиц в целях улучшения своего должностного положения или для материальной выгоды квалифицируется как аморальный проступок третьей степени. В зависимости от причин требует психологической обработки по методу Штрауса-Ромме в течение трех-пяти месяцев либо передачи в ведение Управления Дознания как уголовно наказуемого действия'. Я усмехнулся. Написано было немного неуклюже, но удивительно точно - если вспомнить Голеса.
Нажимая кнопку вызова, я все еще читал. Там было и обо мне: 'Сообщение кому-либо информации, касающейся третьих лиц и содержащей сведения, ложно порочащие этих лиц, квалифицируется как аморальный проступок третьей степени. В зависимости от причин требует психологической обработки по методу Вышковского в течение шести-восьми месяцев либо передачи в ведение Управления Дознания в случае, если сообщенная информация реально повредила упомянутым третьим лицам'.
Вот-вот, в зависимости от причин...
Гудения лифта все не доносилось. Я стукнул по кнопке, прислушался. Ничего.
Интересно, в чем заключается этот метод Вышковского? Электрошок какой-нибудь, чтобы неповадно врать было? Или долгие беседы с умным доктором в обшитой пористой резиной комнатке, в которой можно кричать, сколько угодно - все равно никто не услышит?..
Я представил себя в этой самой комнатке и ужаснулся. Ведь справедливо будет, заслужил я такую кару, а все равно жутко, и думать об этом не хочется...
Из недр коридора донесся топот, хлопнула дверь, и все стихло. Значит, в подвале все же кто-то есть?
Я снова прислушался. Гудения не было. Лифт мертво стоял где-то между этажами, сломанный или специально выключенный, чтобы никто не мог выбраться из этого царства одинаковых дверей и белого безжизненного света. Хорошо еще, не все двери заперты, а в комнатах есть телефоны - к одному из них, все в ту же триста седьмую, я и направился, настороженно озираясь и ожидая каждую минуту сюрприза. Незнакомого лица, например.
На Центральном долго не отвечали, и телефонистка с профессионально равнодушным голосом уже начала было объяснять мне, что номер 'временно не задействован', как вдруг новый голос прорвался сквозь ее плавную безликую речь и заорал:
- Эрик!..
Вежливая девица сразу отключилась.
- Да, да, это я! Мила - ты?
- Ну, а кто еще! - она то ли рыдала, то ли смеялась от радости. - А я в шкафу сижу, пока выбралась, пока подошла...
Я вспомнил рассказ дознавателя о несчастной девушке, которую прятали в шкафу от инспектора, и спросил:
- Почему в шкафу?
- А мне что, жить надоело? Отсюда не выйти... - на все-таки плакала. - Эрик, ради Бога - где девочка? Скажи, что она с тобой! - в голосе проскользнули истерические нотки.
- Здесь ее нет... - на всякий случай я прислушивался, не донесется ли до меня детский голос.
- Господи!.. - Мила залилась слезами. - Ну, всегда она так! Вечно ее ищу!.. Прячется где-то, думает, все это игра такая... Эрик, пожалуйста, ну посмотри там, может, она все-таки... Эрик, ты слышишь? Ты здесь?! - голос в трубке запаниковал.
- Здесь, здесь! - торопливо подтвердил я.
- Ты звонишь из моей комнаты? Да? Не можешь подняться наверх? Лифт уже заблокирован?..
- Да. И тут какой-то человек, он убежал в дверь, куда посторонним вход воспрещен... Мила! А с тобой там что?..
Она помолчала какое-то время, потом медленно ответила:
- Сейчас смотрю в окно... Много чужих, очень много... Ай! Пациенты тащат врача, тащат, понимаешь, их человек шесть, а он один!.. Машина дознавателя стоит пустая, дверца водителя открыта, и там, кажется, кровь... Где все наши? Двести человек! Куда они делись?..
- Мне кажется... - я снова прислушался, - что большинство сидят по комнатам. Закрылись и не отвечают. Здесь, в подвале, явно кто-то есть.
- Эрик, иди сюда, - вдруг нелогично, жалобно, со всхлипом сказала Мила. - Если бы ты знал, как мне страшно...
* * *
Внутри бумажного пакета, подаренного Зиманским, оказался прозрачный стеклянный флакончик с приклеенной типографской биркой: 'ТЕСТАЛАМИН. 50 драже. Применять по назначению врача'.
Крошечные таблетки в тонкой кисло-сладкой оболочке принесли мне спокойствие и беспокойство, и я не мог объяснить, как сочетаются эти две вещи. Спокойствие - это знание, что какая-то сила в моем теле пробуждается от глубокого сна и начинает заявлять о себе. А беспокойство не имело очертаний, оно напоминало зуд внутри, который ничем невозможно унять и который не стихает даже во сне, вызывая странные и большей частью неприятные видения.
Мне снилось, что я, снова маленький, смотрю в замочную скважину родительской спальни, но вижу не маму, а Хилю, и лицо ее, висящее в темной пустоте, искажено страданием. Я тянусь к ней, чтобы помочь, но твердо знаю, что не могу. С ней происходит что-то, мне пока неведомое, и жар, мучающий меня, неожиданно перерождается в самое настоящее пламя - и охватывает квартиру.
Глаза Хили открыты, она смотрит на меня со страхом и надеждой, а губы шевелятся, читая детский стишок: 'Только мать сошла с крылечка, Лена села перед печкой, в щелку красную глядит, а огонь поет, гудит...'. И все - бушующее пламя накрывает ее с головой, остается только срывающийся голос, но вскоре исчезает и он.
Реальная, она казалась мне холодной, даже руки ее, всегда теплые и нежные, отдавали льдом. Эти руки гладили меня по голове, вызывая новое чувство, похожее на злость, мне хотелось схватить и выкрутить их, причинить боль хрупким пальцам, заставить Хилю завопить и отшатнуться... И в то же время меня отчаянно тянуло к ней, я просто жаждал любых ее прикосновений, будто она могла одним этим меня накормить, снять какое-то мучительное напряжение, убрать страх и растерянность.
- Что с тобой? - спросила она, когда я поймал ее ладонь и с силой прижал к своей щеке. - Тебе плохо?
- Не разговаривай со мной, как мать, - я не узнал свой тон и неприятно поразился ему.
Хиля удивленно уставилась на меня:
- Так... Дальше что?
- Извини. Зиманский говорит, это у меня нервное.
- Странно, - она неуверенно отняла руку и села рядом. - Ну ладно... Слушай, где ты взял этого художника? Вся комната в цветах, красота такая, не опишешь!.. - лицо ее расплылось в улыбке. - Я зашла и стою, глазами хлопаю... Ласку с собой принесла, запустила в комнату, а она тоже стоит и озирается. Животное, а понимает! Прививки ей, кстати, сделали...
- Хиля, - я почти не слышал, о чем она говорит, - тебе плохо одной, без меня? Ты скучаешь по мне?
Она перестала улыбаться:
- Эрик, тебя тут не залечили? Ты непонятно себя ведешь. Раньше такого не было. Я как будто... опасность от тебя чувствую.
- Ты хочешь ребенка? - я улыбнулся, предвкушая, как она обрадуется и скажет 'конечно'.
- Пока, наверное, нет, - Хиля пожала одним плечом. - Да и квартира не позволяет... Можно, конечно, жить у моих... но тогда зачем и художник, и все прочее?
Я растерялся. Ответ 'нет' просто не приходил мне в голову, и я не знал, как реагировать. Хиля подождала, скажу ли я что-нибудь, потом неуверенно заговорила:
- Ты знаешь, я сейчас и не думаю о детях... Твоя квартира... то есть, квартира твоих родителей... туда
