в деканат, я находилась в деканате, когда туда вошла педагог по
истории музыки – Туманина – и сказала, что ты настроена
антисоветски». Я до сих пор не могу вспомнить, что я могла
сказать, понимаете. Как тогда было, тогда же вообще при жизни
Сталина вот говорить это [было нельзя], и я всегда старалась
быть… я помнила свое место и, значит, я все-таки что-то сказала.
А потом вот случай был с [дочерью] Еленой, когда она прошла на
[международный] конкурс и должна была ехать, и ей в последний
день отказали в визе. Причем до этого она как раз кончила
консерваторию, и я звонила в министерство культуры – я что-то
чувствовала, в воздухе что-то чувствовала. Я говорю: «Вы
скажите, если она не поедет на конкурс, то я её отправлю
отдыхать, потому что она очень устала». – «Нет-нет, пусть
занимается». И вот, в последний день, значит, уже надо уезжать,
мы с чемоданом в министерство едем и ей визу не дали. И она
осталась. Вся группа улетела, она осталась. Через некоторое
время я случайно разговариваю с одной женщиной, которая
работает в министерстве культуры, и она говорит, что в
министерство позвонили и, значит, сказали, что её тётка 12 лет
назад (троюродная тётка, не родная, не двоюродная, а
троюродная) уехала в Израиль. И, значит, поэтому её не пустили.
Это уже в 82 году. И я стала думать: кому это выгодно? Ну,
нашлось несколько человек, которым это выгодно. Но кто из них
[донес] – я не знаю, я не могу сказать.
... Вы знаете, мне не очень хотелось бы об этом говорить, но если
вы уже спрашиваете – я скажу. Она [Прохорова], конечно, была
влюблена в Александра Лазаревича, и очень сильно. И в этом нет
ничего удивительного, потому что очень многие женщины были
в него влюблены. Понимаете, такое излучение от него шло – вот
гениальный человек, не только гениальный композитор,
блестящий пианист, умница, остроумный – он светился.
Женщины в него влюблялись. Но, вы знаете, ни одна себя не
объявляла его невестой, а она объявила это. Ну, видимо, она
вообразила себя его невестой, а тут он женился на другой
женщине. И я понимаю, что у неё возникло такое отношение.
Кстати, в этой статье она пишет: «Вот Рихтер меня
предупреждал, что он на меня донесёт». Я сразу этому не могла
поверить – тут она клевещет не только на Локшина, но уже
клевещет на Рихтера. Рихтер с ним учился вместе, и он не мог не
знать, что Локшина лишили диплома, не дали ему диплом,
потому что он написал Четырёхчастную симфонию на слова
Бодлера «Цветы зла» и, значит, опять стихи показались комиссии
недостаточно утверждающими советский строй. Но как могли
лишить диплома доносчика, работника такого учреждения?..
И я помню, как… Вот это был период в 48 году или в 49 году.
Летом Александр Лазаревич получил путёвку в Союзе
композиторов в Сортавалу, и он поехал туда с Мишей
Мееровичем. И там была Мария Вениаминовна Юдина. Он мне
писал оттуда тоже письма и писал вот, что он познакомился с
Марией Вениаминовной – «замечательный музыкант и мы с ней
