дополнение выглядело бы натяжкой. Он был сам – прекрасной
работы музыкальный инструмент, чуткий, тонкий, богатый
обертонами.
Я успела сделать несколько набросков углем, и мы прервали
работу: Александр Лазаревич утомился, я и сама чувствовала
обморочную слабость. Решили, что продолжим в другой раз,
однако, удобного случая для этого так и не нашлось, и мне
пришлось довольствоваться своими первоначальными
прикидками.
* * *
Я приколола наброски к стене, водрузила на мольберт
заготовленный холст на подрамнике и довольно бодро
приступила к делу. Тогда мне и в голову не приходило, что эта
желанная работа может обернуться длительной пыткой.
На то, чтобы написать портрет, ушло почти четыре месяца – это
вместо какой-то пары недель, как я предполагала. И все это
долгое время меня не оставляло удручающее чувство
собственного бессилия. Ну как, скажите на милость,
материализовать тонкую душевную отточенность с ее опасной
хрупкостью и, одновременно, несокрушимой стойкостью?
* * *
Всякая живописная, художественная дерзость была здесь
бесполезна и неоправданна. Меня поработило мое же
благоговение перед совершенством реального образа, полного
высокого очарования: как бы полностью изжитое тело и почти
один обнаженный дух. Живая волшебная субстанция: смесь
умудренности и наивности, искушенности и чистоты,
доверчивости и язвительности, мягкости и беспощадности.
Казалось, невозможно избежать огрубления, обобщения, которые
в этом случае были равносильны варварству, даже кощунству. Я
хорошо сознавала, что изображение полностью удовлетворяло бы
меня, только если бы оно могло само, своей волей проявиться на
холсте, сохранив живую трепетность модели. Моя же задача
состояла лишь в том, чтобы дать этому осуществиться, по
возможности не препятствуя таинственному процессу.
Когда приходится иметь дело с натурой, я всегда иду от
сущности, от внутренней основы – ей надлежит покорить,
пленить меня настолько, чтобы пульсация ее жизни сделалась для
меня осязаемой, как моя собственная.
Принявшись за портрет, я сразу оказалась в тупике. Малейшее
прикосновение кисти моментально меняло всю картину, лицо на
холсте претерпевало невероятные превращения. Их
контрастность обескураживала. Я начала бояться своевольного
изображения. Оно отказывалось слушаться, оно хотело жить
своей собственной жизнью, полной капризов и причуд. Лицо
внезапно становилось сердитым или почти бессмысленным, а
порой вдруг приобретало плоское обывательское выражение. На
нем попеременно проявлялись подавленность, страх и, наоборот,
надменность и самодовольство.
