это казалось невероятным, но ведь иначе он не мог бы охотиться.
При мысли об этом я увидел, как сарыч сорвался со своего сука, исчез за каменной оградой и пол минуты спустя вновь появился в саду. В когтях он держал небольшой окровавленный обрубок, и мне понадобилось время, чтобы понять, из чего состояла трапеза птицы. Понял я это, конечно, только в тот момент, когда подошел к дереву поближе. Но моя голова отказывалась назвать этот кусочек чьей-то плотью. Мозг перебирал разные варианты. Куриная нога, баранья косточка… Ни одно из этих названий не подходило к продолговатому, дряблому кусочку мяса с ногтем. Не помню, как долго я глядел на сарыча — наверное, всего лишь несколько секунд, но в конце концов мой мыслительный аппарат капитулировал и выдал слово. Сарыч поедал палец — большой палец человеческой руки, и в тот момент я понял, какой добычей он полностью поправил свое здоровье.
Я пошел в сарай, взял мачете и одним ударом отрубил ему голову. При замахе он взглянул на меня озадаченно: такого он не ожидал. Голова уже валялась у его лап, а тело дергалось еще целую минуту или около того — на часы я не смотрел. Во всяком случае, в этом было что-то забавное, будто тело хотело доказать мне, что может неплохо существовать и без головы. Я опасался, что мне будет не по себе, но все получилось ровно наоборот. Я почувствовал себя посвежевшим, довольным — как после рабочего дня, в течение которого с толком использована каждая минута.
Сразу после этого я прилег — на часок, может быть, два, а когда открыл глаза, то сначала подумал, что продремал всего лишь минуту-другую. Было еще совсем светло, не позже пяти часов вечера. Выйдя из дома и увидев на месте казни запекшуюся кровь и рой иссиня-черных мух, я понял, что проспал целую ночь и еще целый день. Поначалу я испугался: что, если, пока я спал, прошли не день, не два, а гораздо больше — целая неделя, а то и целый месяц? Однако вскоре заспанность уступила место бодрости — ровной и полной расслабленности, которая охватила все мое тело и даже душу. Казалось, меня обволакивала воздушная подушка, а в свежем ветре, гулявшем в это время в саду, впервые за последние недели не чувствовалось трупного запаха. В нем не ощущалось сладковатости, но была терпкость. Вдыхая чудесный газ под названием кислород, я чувствовал кислинку и испытывал такое же наслаждение, какое получаешь от изысканного блюда какой-нибудь национальной кухни. Я долго впитывал эту благодать каждой клеточкой своего тела и только потом принялся убирать то, что осталось после моего вчерашнего деяния.
Чуть позже я услышал, как кто-то, осторожно ступая, идет по подъездной дорожке. Это был Теонест, мой старый садовник. Правой рукой он катил рядом с собой велосипед. Остановился метрах в пяти от меня, явно боясь новых побоев. Я ненадолго, сказал он, хочу только сообщить вам, что видел Агату. Она приезжала в их поселок, на пикапе, в сопровождении небольшой группы вооруженных людей. Стояла с мегафоном в кузове и говорила, что мятежники скоро возьмут город. Призывала всех жителей поселка бежать. Те из них, что призыву не последуют, станут жертвами «тараканов». Это ясно как Божий день, они убивают всех и каждого, кто попадает им в лапы. Десятки, даже сотни тысяч уже на пути в Букаву и Тому, там накапливаются новые силы, чтобы отвоевать землю, захваченную «тараканами», и время, когда это произойдет, не за горами. За эвакуацию отвечают начальники секторов, их приказы не подлежат обсуждению. После этой речи они рванули с места, чтобы через полсотни метров свернуть на следующую улицу. Верещание мегафона он слышал все утро.
Завтра мы покинем Кигали, сказал Теонест, берем с собой самое необходимое. Если хотите, можете к нам присоединиться. Но я его не слышал, а все время смотрел на велосипед, черный односкоростной «индус», с мягким сиденьем на месте багажника. В голове мелькнула догадка, я тут же отверг ее, однако над фарой была прикреплена бирюзовая табличка. Белый шрифт. «Спеши предстать пред Господом!» Где она, спросил я, с минуты на минуту появится, не так ли? Шина проколота, поэтому ты взялся катить велосипед, ведь в руках у нее наверняка тяжелая ноша.
Он отвел взгляд и хотел было направиться к воротам, но я пригласил его в дом. У меня есть виски, сказал я, пропусти стаканчик, прежде чем уйти. Мое приглашение удивило и смутило его, однако он все же положил велосипед на землю. Сделал это очень аккуратно, после чего нерешительно, даже боязливо последовал за мной на веранду. Садись, сказал я. Он поблагодарил кивком головы. Сняв куртку, слегка приподнял ее, чтобы повесить на спинку стула, и в тот момент на пол упала какая-то бумажка, но Теонест этого не заметил и сел. Я налил виски в стаканы и спросил, знает ли он, куда намерена податься Агата — на восток, в Танзанию, или на запад, через границу с Конго. Абагетси, сказал он, то есть большие начальники, все они, насколько он наслышан, устремились на запад. Но не в Гому, а южнее, в места вокруг Букаву. Если б у него был выбор, он бы тоже двинулся в Инеру, где к тому же живут его родственники, но командиры интерахамве, отрядов ополчения, ведут строжайший отбор, и тому, кто не был как минимум государственным чиновником, не избежать переселения в Гому.
Что будет с твоим товаром? — спросил я. Он пожал плечами, сказал, что ничего с собой взять не сможет, ну а рынок закрыт. Значит, вещи останутся в этом доме, сказал я. Если вам это не помешает, ответил он. А велосипед, спросил я, велосипед ты возьмешь с собой, не так ли? У меня шестеро детей, месье, и мы с женой ждем седьмого. Жена будет сидеть на велосипеде. И поэтому, Теонест, она должна была умереть? Эрнеста должна была умереть, потому что ты хотел получить ее велосипед? Сейчас он поднимет свое удостоверение личности, упавшее на пол, подумал я, поднимет лицензию, которая дает ему право убивать — с гарантией оставаться самому в живых. Вы знаете, кем она была, месье, ответил он, она была ибьитсо, изменницей, и я сделал только то, что нам поручено делать. И ничего иного.
Как ты это сделал? — спросил я, и он посмотрел на меня застывшим взглядом. Я — ваш садовник, месье, и вы знаете, как я умею обращаться с пангой. Научен с детства. Всю жизнь добывал ею пропитание — себе и своей семье. Сызмала рубил чурбачки, потом, повзрослев, срезал на полях сорго, прореживал банановые посадки. Моя рука срослась с этой секиркой. Что бы я ни делал, все дается мне легко. Некоторые из наших, в основном молодые парни, которые всегда желают отличиться, предпочитают выходить из дому с дубинками. Меня среди них не увидишь. Я никогда не пользовался дубинкой, да и зачем — дубинка непригодна для работы. Некоторые работают торопливо, мой племянник из их числа, скосит поле за час и говорит, что работу закончил, однако ж повсюду торчат стебли. Я работаю медленно, но основательно и никогда никому не давал повода указать мне, как я должен выполнять мою работу. У каждого — свой навык. Одни работают, как козы на пастбище, другие — как дикие звери в дебрях. Одни работают медленно, потому что у них мало силы, другие — по лености. Одни работают медленно, потому что нутро у них с гнильцой, другие работают споро, чтобы пораньше прийти домой. Некоторые берут с собой на болота ребят и учат их работать, как нас учили работать наши отцы, — своим примером.
Вот так он говорил. Они посылали своих детей убивать и подставляли им для этого других детей — того же возраста и роста. Он выпил виски, и впервые в жизни я пожелал человеку смерти. Я сказал, что ему придется гореть в аду, и по глупости вообразил, что это произведет на него впечатление. Он был примерным христианином, по воскресеньям ходил к обедне. Скорее всего, так и будет, сказал он, но на что мне райские кущи? Я окажусь там один, хотя нет, наш президент тоже там, то есть из наших там были бы только мы двое — одни среди сплошь блаженных европейцев, а вот этого я бы не хотел. Понимаете меня, месье? Да и о чем мне говорить с нашим президентом? Я хочу быть там, где пребывает мой народ, где находятся мои соседи, мои двоюродные братья, мои дядья, моя жена. А это как раз — ад. Вот какая есть на этот счет поговорка: Бог-творец Имана днем покидает страну, но вечером возвращается к родным очагам. Так вот этот день здесь — он длится уже сто дней, и мы спрашиваем себя, когда же Бог вернется и наступит ли когда-нибудь опять вечер. Бог забыл нас, и до его возвращения мы должны работать. Работа эта тяжелая, но и к ней привыкаешь. Надо только следить за тем, чтобы при встрече с ними не смотреть им в глаза. Это — черные глаза, месье, и взгляд их — наказание для нас.
Я спросил его, знает ли он, который теперь час. Около трех, сказал он, ему пора уходить. Но я задержал его, сказал: надо бы выпить по последней, посидим еще полчасика — ведь мы больше никогда не увидимся. Он дал себя уговорить, я ощущал, как течет время, мой внутренний голос умолял его наклониться и поднять удостоверение, но он этого не делал, и вскоре мы услышали шаги по подъездной дорожке. Теонест вскочил со стула, зрачки его расширились, и тогда я понял, что он имел в виду, когда говорил о черных глазах. В него вселился страх умирающих. Я не знал, от скольких убитых унаследовал он этот страх, но по тому, как он стоял и озирался, можно было предположить, что количество их исчислялось десятками. Я постарался успокоить его, сказал, что это — мои друзья, они приносят мне еду, и мне казалось, будто я усмиряю обреченного на смерть зверя, чтобы он мог принять удар спокойно. Взгляни на пол, думал я,
