— Так и есть, — горячится Базунов. — Послали какого-то казака. Тот, подлец, не доехал. А мы сидим. Недаром я прошу, пусть наши ординарцы в штабе сидят. Нет, не желают, черт их дери!
Он нервно шагает по стодоле и выкрикивает взволнованным голосом:
— Как чешут, подлецы! Уже за Бялой!.. Надо писать домой: пускай уезжают. Меня убьют, не убьют — ничего не поделаешь, мы на войне! А они пускай уезжают из Киева... У нас ещё только в конце августа снарядов чуть больше будет. А немцы вон какой бешеный аллюр развивают. Им наплевать. Они все это знают — и прут. А у нас глаза закрывают. Не хотят видеть, что до сих пор только австрийцы были, а теперь германцы лезут. Прут как черти! Будут через неделю в Киеве.
Три часа. Казаки обшаривают дома и с изумлением косятся на нас. Они гонят гурты скота. Тучи дыма и пыли смешались с воздухом и образовали густую пелену, сквозь которую совсем не пробивается солнце. Люди, как тени, движутся в этой зловещей полутьме.
Идут последние отряды подрывников.
— Надо и нам двигаться, — нерешительно заявляет Костров.
— Не имею права! — говорит Базунов.
— Тогда пошлём ординарца в штаб корпуса, — предлагает адъютант.
— Штаб корпуса теперь в двадцати верстах от нас, — угрюмо протестует Базунов. — Двадцать да двадцать — сорок. Это добрых четыре часа ждать. А через полтора часа здесь будут немецкие уланы.
Три часа двадцать пять минут. На лице Базунова появляется игривая улыбка.
— Не теряйте времени даром, господин оптимист, — обращается он к Кострову. — Надо бы письма написать, последние письма...
И, широко выпятив грудь, он отдаёт звучным голосом команду:
— На коней!
— А головные парки? — встревоженно спрашивает адъютант.
— Вы думаете, они такие же дураки, как мы? — смеётся Базунов. И весело добавляет: — Я уже два часа назад послал им приказание уходить.
Парк, как птица, летит по пыльной дороге. Издали чётко доносятся ружейные залпы.
— Скоро кончится эта канитель? — спрашивает, потягиваясь в постели, адъютант. — Хоть бы скорей до Бреста добраться.
— Какая канитель?
— Да это бесцельное мотание по дорогам.
— Судя по газетным отчётам вашей Думы, — насмешливо ворчит Базунов, — лет пять ещё будем странствовать.
— На словах. Но ведь дольше это тянуться не может. Вы посмотрите, какой кабак. Только что здесь стояли холерные бараки. А теперь на их месте отдыхает какой-то госпиталь. Ушли и даже не позаботились оставить надпись, что место загажено. Ведь это прямой рассадник холеры.
— Пускай немцы заболевают, черт с ними! — говорит Старосельский.
— Пока немцы заболеют, беженцы по всей России холеру разнесут, мрачно пророчествует Базунов. — Погодите: будет у нас и Брест, и холера, и тиф, и конину жрать будем.
— А из Бреста отпуска давать будут? — спрашивает Костров.
— Когда Брест обложат, всем дадут бессрочные отпуска. Скажут: поезжайте, кто хочет и куда хочет. Хоть в царство небесное. А теперь говорят: по одному офицеру раз в две недели на полк. Сколько же они собираются воевать? В полку восемьдесят шесть человек. Значит, сорок три месяца — пока один раз все побывают в отпуску?
— Зато, по крайней мере, в крепости делать ничего не надо будет. Ни отчётов, ни казначейства, ни передвижений. Сиди и в окошечко поглядывай, — мечтает вслух адъютант.
— От этого удовольствия вас скоро стошнит. Как запрут нас в крепостной бастион, через месяц, как монах о скоромном, начнёте о работе мечтать.
...Гляжу на проходящую пехоту, и мне вспоминается Гаршин с его младенческим лепетом:
«Четыре дня на поле сражениям. Лёгкий идиллический ветерок, нежно обдувающий щетину солдатских подбородков. Всматриваюсь в эти стиснутые челюсти, обтянутые щеки и угрюмо горящие глаза. У всех одно выражение: глубокое презрение ко всему на свете и равнодушноразбойная покорность:
— Вы хотите, чтобы я убивал? Я убиваю!..
Ждём переправы через Буг. Сейчас переправляются боевые части 2-й армии. Только на рассвете начнёт переправляться наша армия — 3-я.
Разбудил меня Коновалов в начале четвёртого. Было темно, холодно. Мерцали звезды. Ровно в половине четвёртого мы двинулись. Над нами ярко горела Венера. Мы ехали вдоль крепостной извилины Буга. Стоял сплошной белый туман, в котором смутно маячили, как призраки северной легенды, густые леса. Жутко побрякивали цепями зарядные ящики и где-то таинственно плескался внизу невидимый Буг. Смелая декорация для Метерлинка.
Дорог нет. На карте все умышленно перепутано, чтобы не дать противнику ориентироваться в районе крепостных укреплений.
В шесть без четверти выплыло огненное солнце, и туман приподнялся кверху, как театральная кисея. Сразу обнаружились перед нами форты, люнеты, заграждения, рвы, окопы и крепостные постройки. Мы долго вертелись среди лабиринта тропинок и шоссейных поверток и только к 7 часам выбрались на дорогу — к Мощонке.
Всюду кипит работа: копают, возят, строят. Зловещее впечатление оставляют версты колючей проволоки, прикрывающей «волчьи ямы», на дне которых, как огромные острые клыки, торчат деревянные колья.
Я вспомнил рассказы о германцах, бросающих друг друга на эти острые колья и идущих вперёд по телам собственных солдат. Сказки? Но в этих сказках мелькают такие знакомые черты войны. Разве мы сами не шагаем по телам искалеченных «погоньцев»?..
Издали крепость кажется могучей и неприступной. Но издали вся наша армия кажется могучей.
В восемь часов подошли к домику лесника, в полуверсте от Мощонки. В домике пусто. Мы высадили раму, забрались внутрь, отперли входные двери и расположились на отдых. Вокруг сторожки на траве валялись тысячи пехотинцев: этапные полуроты, рабочие команды, обозные транспорты, сторожевая охрана. Обычные серые, равнодушные лица, ведущие обычные серые разговоры:
— Ну и блоху поймал я в своей шинели! Это, йордань-мардань, не блоха! Как конь все равно.
— Мужика никто не жалеет, — говорит, позевывая, другой, — и блохе кровью, мужик, плати...
— Кто такие? — обращаются к пехотинцам наши офицеры, а — Гвардейского корпуса пополнение.
— Куда идёте?
— Не могу знать. Куда ведут, туда идём.
На серых лицах равнодушная скука.
— А откуда идёте — знаешь?
— Не могу знать.
— Почему ты идёшь, ты знаешь? — раздражённа пристают офицеры.
Солдат автоматически прикладывает руку к козырьку и с тем же апатичным видом отвечает:
— Не могу знать.
— Ну, конечно. О чем их спрашивать? Это же идиоты! — кричит Старосельский. — Ротную кухню он знает. Где курицу стянуть — знает. Поросёнка украсть умеет. Больше ничего.
— И умирать умеет, — вставляю я.
Мы разговариваем громко. Я ловлю на себе несколько оживлённых взглядов, и меня охватывает горячее желание узнать, о чем думает вся эта «корявая» масса. Вдруг замечаю у некоторых солдат под шинелью свежие газеты. Я обращаюсь к одному из них:
— За которое число?
— За второе августа.
