кричат, что-то друг другу растолковывают, и все ни черта не понимают... Одним словом, отходим сразу за пятьдесят вёрст — на станцию Мелец.
— Да в чем же дело?
— Говорю вам: никто ничего не говорит и никто ничего не знает. Может быть, какой-нибудь хитрый план, а может быть — просто очищаем Галицию. Велено при отходе уничтожать мосты и портить дороги. В Домбе приказано собраться шести паркам. Уходит весь девятый корпус.
Но, говорят, уходит, чтобы очистить место для шестого сибирского корпуса.
— Позвольте, тогда к чему же взрывать мосты и портить дороги?
— Кто его знает? Манёвр?.. Чтобы заманить немцев в мешок между двух корпусов — между сибирским и двадцать первым, который тоже, по слухам, сюда идёт...
— Ох, не люблю я таких манёвров, — поскрёб в затылке прапорщик Кузнецов.
19 апреля. Дует сильный холодный ветер. На много вёрст по шоссе растянулись обозы, парки, пешие дружины, понтонёры, сапёры, телефонисты. И опять обозы, парки, двуколки и десятки тысяч людей, одетых в кожухи и шинели. Гул орудий сливается и временами совершенно тонет в скрипе и грохоте колёс по шоссе. Пыхтящие тракторы свирепо режут толпу. Лошади пугливо прядают ушами, храпя, становятся на дыбы. Людские голоса и конское ржанье превращают всю эту катящуюся лавину в одно гигантское тело с железной гортанью и разгорячённой бешеной кровью. Отжимая бесконечную вереницу тел и возов к самой обочине, мчатся с треском и рёвом грузовики, автомобили и мотоциклетки. Навстречу нам попадаются обозы с хлебом и сеном, гурты скота. Никто не знает, куда они едут, зачем. Дикие, свирепые крики, толкотня и долгий затор. Два встречных потока из ног, колёс и хвостов наседают, лезут, прут и упрямо стоят на месте друг против друга, как сцепившиеся рогами быки. Это солдаты 13-й бригады и сибирские стрелки, только что высадившиеся в Дембице и идущие туда, где так грозно рычат германские пушки.
— Откуда?
— Из-под Варшавы, из Сохачева.
— Куда?
— Не знаем.
Может быть, это то самое подкрепление, о котором так жадно мечтали усталые полки? А может быть... Может быть, в самом деле немцам готовится ловушка?
Обе столкнувшиеся лавины упрямо стоят и топчутся и все же как-то незаметно просачиваются в разные стороны.
За Дембицей шире шоссейная дорога и размашистей ход. В стороне четыре наших биплана стоят наготове. По счастью, сильный ветер мешает набегу вражеских лётчиков. Иначе от одной бомбы были бы сотни жертв. Люди идут густой рекой. Достаточно ранить двух-трёх лошадей, чтобы вспыхнула невообразимая паника, чтобы паника превратилась в страшное бедствие.
На лицах жителей злорадное изумление.
— На Краков — тэнды (туда), — указывают они ехидно на запад.
Идёт мелкое мародёрство. Бесцельное, наглое. С заборов снимают торбы, ведра, посуду. Забегают во дворы, шарят в крестьянских избах, грабят дома, фольварки, местечки. И через двадцать минут все награбленное летит под ноги грохочущему потоку. Бросают все, что берут: сорванные с окон кисейные занавески, плюшевые скатерти, белье, самовары, кастрюли, граммофонные трубы, пластинки, вазы, щётки, горшки... Все это запружает дорогу, трещит под колёсами и разжигает жажду погрома. Бросают одно — и снова грабят лежащие по пути дома, и снова бросают. Бегущая армия не ведает ни жалости, ни евангельской любви и с презрительным отвращением относится к патриотизму, суду потомства и чужой собственности...
В обозе кубанских казаков треснуло колесо. Мигом сотни кубанских молодцов рассыпались по дворам и по полю и на арканах приволокли десятки крестьянских телег, за которыми с криком бежали испуганные мужики. Кучи солдат, запружая дорогу, столпились, любуясь удалью мародёров. Из некоторых дворов казаки притащили на возах растерянных девушек.
— У казачий ноздря на всякую... бабью раздувается, — весело комментируют зрители.
— Що це русинськи баби так до казакив ласи, — лукаво подмигивает оборванный дружинник. — Мабудь вони думають, що от них и дити таки — з кинем и шашкою одразу...
Каждая новая победа кубанцев на мародёрском фронте вызывает общее одобрение:
— Ловко! Казаки дремать не будут.
Вся дорога усеяна по обеим сторонам брошенным интендантским добром. Груды прессованного сена, овса, муки, консервов, бочки, ведра, мешки. Интенданты упрашивают парки:
— Берите!.. Все равно пропадать... А у вас в ящиках пусто... Бросать приходится... Берите!..
Но никто не берет. Воруют солдаты и население. Дарить населению нельзя, дабы продукты не попали в руки противнику. Солдатам тоже не велено давать — из боязни, что солдаты будут продавать населению. Так и валяются сотни и тысячи пудов пшена, муки, консервов и сахара, обречённые на бесцельное истребление. Интендантство нашей дивизии умоляло заведующих хозяйством взять у него 170 пудов рафинаду. На долю нашей бригады предлагали 30 пудов; 1200 артиллеристов нашей бригады легко могли бы рассовать по карманам и втрое больше. Но солдатам давать нельзя, и строго-настрого наказано командирам:
«Под вашей личной ответственностью — никаких попущений!..»
Только хлебопекарни да санитарные транспорты, которые едут порожняком, ломятся под грудами неожиданной благодати.
Солдаты поглядывают на горы консервов и мешков, охраняемых от покушений казаками, и злобно посмеиваются:
— Лучше собаке брошу, а у солдата изо рта выдеру.
— Сто лет вошь гоняй, а начальству все мил не будешь!.. Чем дальше от Дембицы, тем больше гусиных голов под ногами.
Солдаты ловят кур и гусей и на ходу скручивают, отрубают, отсекают им головы. Воздух дрожит от птичьих криков. Отделённые гусиные головы лежат, придавленные к земле с разинутым клювом и вытекшими глазами. Ими отмечен весь путь до Домбе. Район между Дембицей и Домбе издавна называют гусиным царством. Здесь все деревни и села разводят сотни тысяч гусей. Осенью приезжие прасолы закупают их целыми вагонами и гонят гуртами до границы. Чтобы гуси не сбивали и не ранили себе лапок на каменистом шоссе, их «подковывают» по местному способу: опускают лапки в смолу и потом гонят по мелкому гравию; гравий присыхает к смоле, и гуси безболезненно совершают свои многоверстные марши.
Предприимчивые лазареты и госпитали тут же скупают по дешёвке замученную птицу и суют её в походные кухни. Возы, дороги и люди покрыты выщипанным перьём, и это ещё больше подчёркивает погромный характер отступления.
Многих внезапно охватывает какая-то хозяйственная прыть. Они доверху нагружают свои транспорты брошенными мешками, суют в сиденье, в передки, в фуражные тюки, в карманы сахар, банки, консервы. В одном месте телефонная полурота побросала все телефонное имущество и запрягла своих лошадей в крестьянские телеги, нагрузив их богатой интендантской добычей.
Девятый час кряду откатывается разбитая армия от Дунайца. А неприятельские орудия грохочут с такой же силой, как раньше. Люди и лошади устали. Раздражение охватывает всех, и чаще вспыхивают враждебные стычки между отдельными частями.
Иду обочиной, окружённый толпой дружинников.
— Далеко? — спрашиваю их.
— В Мелец... От Пильзны вёрст пятьдесят умыкали. Вёрст двадцать осталось.
— Чего привала не делаете?
— Нельзя. Приказано прийти сегодня. Вдруг у края дороги затрещал автомобиль.
Впереди сбились в кучу, затрудняя движение, двуколки первого парка. Какой-то седоусый генерал мановением пальца подозвал прапорщика Растаковского и приказал, свирепо пуча глаза:
— Расчистить дорогу! И прошу по-э-нергичнее: бить морды! Пулю в лоб!..
Через две минуты автомобиль беспрепятственно катил по расчищенному шоссе. Кто-то из дружинников усмехнулся:
