Тяжёлое уныние закралось в душу солдата. Не страх, а печальное раздумье. Аэропланы, осадные орудия, немецкие хитрости и глупая бестолочь начальства поразили армию мертвящей апатией.
Конечно, всех больше задёргана пехота. С мучительной болью в глазах жалуется мне, сидя на пне и прижавшись щекой к винтовке, солдат стрелкового батальона:
— Нет во мне ни страху, ни радости. Мёртвый я будто. Ходят люди, поют, кричат. А у меня душа — ровно ссохшись. Оторвало меня от людей, от всего отшибло. И не надо мне ни жены, ни детей, ни дому — вроде как слова такие забыл. Ни смерти не жду, ни бою не боюсь...
— С чего же это с тобой приключилось?
Солдат долго молчит. Он смотрит на меня пустыми холодными глазами и крепко стискивает винтовку:
— Обмокла кровью душа... И пошли думки разные... И допреж такое думалось, да знал я, что ввек на такое не пойду... А теперь нет во мне добра к людям...
Базунов, опершись руками в колени, сидит на широком пне и угрюмо ворчит:
— Черт их знает! Не могли для пехоты понтонный мост проложить! Будут нас до тех пор мариновать, пока кавалерия отрежет дорогу или мост подорвут.
Костров, заложив руки в карманы, благодушно посмеивается:
— Эх, хорошо бы уконтропить. На пенёчке! Вдруг бешеная ружейная пальба пачками.
Все, бледные и взволнованные, вскакивают с мест.
— Держи! Лови! — несутся отчаянные крики. Через кусты пугливо улепётывает заяц.
— Считал себя человеком с крепкими нервами, — смущённо оправдывается Болконский, — а последние события, видать, и меня потрепали.
— Не хотел бы я быть зайцем, — философствует Базунов. — Жаба квакнет, а заяц уже навострил уши и удирает во все лопатки. Хочу быть чудо-богатырём, а не зайцем.
И опять опускается на пень.
Головной эшелон головного парка стоит в Скжишуве (под Рончицей). От прапорщика Левицкого получено срочное донесение: «В парке с утра дожидаются зарядные ящики и патронные двуколки Терской казачьей дивизии, нашей артиллерийской бригады. В парке ни одного патрона и ни одной шрапнели. Примите срочные меры. Бой не ослабевает ни на минуту. Штаб дивизии по-прежнему передвигается с места на место и второпях забывает дать знать головному парку, что ему пора отойти. Вчера, не дождавшись предписания и очутившись на линии отступивших полков, я сам отодвинулся на ю вёрст. На восьмой версте от стоянки меня нагнал ординарец дивизии с приказанием отойти ещё на 12 вёрст».
В то же время от капитана Старосельского из тыльного парка получено срочное донесение: «В Мелеце с утра скопились парки тяжёлой артиллерии, пехотные двуколки и ящики с батарей. Но когда вскрыли наконец прибывшие вагоны с надписью «Огнестрельные припасы», в них оказались... сухари. В 2 часа дня прибыла телеграмма на имя заведующего местным парком в Мелеце с извещением, что снаряды будут получены не ранее чем через несколько дней».
— Значит, кто-то в тылу продолжает работу Мясоедова[34], — запальчиво кричат офицеры.
— Ну да! — восклицает Базунов. — Пользуются тем, что вагоны со снарядами отправляются в запломбированном виде и набивают их чем попало. А снаряды загоняют в Сибирь, черт знает куда. Продают, мерзавцы, Россию!
На протяжении тридцати вёрст в окружности все пехотные и артиллерийские части засылают к командиру бригады ординарцев с грозными требованиями — выдать немедленно снаряды.
Сегодня Базунов собрал шестнадцать таких бумажек и направил их в штаб дивизии с запросом, где получить снаряды. Вместо ответа из штаба дивизии были присланы... военные карты Венгрии.
Взорванный нами на Вислоке, близ Пильзны, мост восстановлен австрийцами. Они подвезли на автомобилях понтоны, выставили пять батарей, позади расположили тремя цепями пехоту, и через час мост был готов. Теперь австрийцы ведут наступление по всему фронту. От верховного главнокомандующего получено приказание: «Драться до последней гранаты и до последнего солдата».
А капитан Старосельский доносит: «С неимоверными трудностями удалось получить в местном парке 20 шрапнелей, ю тротиловых гранат и 27 300 ружейных патронов».
В результате — два срочных предписания. Одно — из штаба корпуса в девять часов вечера: «Немедленно перейти в Дзиковице и Ранишов». И другое — через десять минут из штаба дивизии: «Противник накапливается перед фронтом дивизии, которая отходит тремя колоннами под прикрытием конной бригады генерала Павлова. Предписывается при отходе взрывать мосты и портить дороги».
Ночь холодная. Слева от дороги шарят неприятельские прожекторы и вспыхивают какие-то сигнальные огни. Идём без остановок, почти на рысях, через Кшиву-Пржедбордж-Кельбушово. На рассвете пришли в Дзиковице. Но пушечные удары грохочут за нами по пятам. Новое срочное предписание устанавливает новый маршрут — по дороге на Развадов. Делаем привал до утра. Пьём чай на воздухе. Аэропланы неотступно кружат над нами.
— Сегодня будем пить чай с бомбой, — острят офицеры. Жители все на ногах и ничуть не скрывают своей торжествующей радости.
За решётчатым окошком сидит хозяйка — старая черноглазая полька с лицом румынки — и глаз не сводит с дороги, по которой грохочущим потоком катятся отступающие войска.
— Считает, стерва! — кипятится командир. — Вздёрнуть бы её, эту подлую шпионку.
Тут же вертятся крестьяне и бабы.
— Слушай, пан! Твоё где мешканье[35]? — обращается к высокому крестьянину прапорщик Кузнецов.
— Там.
— Ну так ступай туда и не показывайся.
— Не желаю, — спокойно отвечает крестьянин.
— Поговори у меня, скотина! — вскакивает Кузнецов.- Не смей выходить, а то живо! — показывает он выразительным жестом на шею.
— Ого! — презрительно усмехается крестьянин.
— В переводе с польского это значит: руки коротки, — улыбаясь, поясняет Болконский.
Уже стоя на пороге своей халупы, крестьянин с той же убийственной усмешкой обращается к Кузнецову:
— И ночью не выходить?
Неожиданно появляется странная процессия. Впереди стражник с винтовкой. За ним четыре старых еврея. Шествие замыкают два конных стражника. У евреев усталый забитый вид. Они еле ковыляют, подгоняемые охраной.
— Шпионов гонят! — весело улыбается Кузнецов.
— Не шпионы, — поясняет адъютант. — Шпионов казаки гонят. Это заложники.
— Какие заложники?
— Есть такой приказ: при отступлении брать заложников-евреев в обеспечение наших местных шпионов. За каждого расстрелянного австрийцами русского шпиона будут повешены два еврея.
— Это отлично, ловкая комбинация! — радуется Кузнецов.
— Ах, забодай его лягушка! Хоть тресни, а будь шпионом, — смеётся прапорщик Кириченко.
— Зато, прежде чем придёт к тебе смерть, насладишься жизнью двух евреев, — едко произносит Болконский.
— Взгляд на Галицию туда и обратно, — иронически пожимает плечами Базунов.
Тепло. Пахнет весенней свежестью. Небо огромное и голубое. Дорога песчаная, грузная. С трудом делаем четыре версты в час. Справа и слева по бокам дороги жужжат австрийские аэропланы. Шеи вытянуты, лица с напряжённым вниманием всматриваются в гудящую синеву: сбросит или не сбросит?..
За Волей Ранишевской глубокие пески сменяются австрийской мостовой. Зарядные ящики пляшут, как по клавишам, по бревенчатым перекладинам. Тяжёлыми и медленными клубами поднимается чёрный дым. Трещат взрываемые мосты. Горят невывезенные запасы. Едкая матерщина наполняет воздух клубами
