жители. Молодицы шутливо прощаются с солдатами.
— Скучать не будете? — смеются наши артиллеристы.
— Что делать? Не хотите нас кохать, — отшучиваются девушки. В начале девятого переступили через границу Галиции, и сразу повеяло родным Пошехоньем. В Галиции все дороги точно измерены. Не только версты указаны, но через каждые четверть километра расставлены каменные столбики, указывающие число пройденных и число остающихся вёрст от пункта к пункту. У нас — ни дорог, ни ориентировочных знаков. Зато прекрасные карты, составленные большими специалистами с поразительным трудолюбием. Там, где трудолюбивая рука специалиста уже успела воздвигнуть цветущие деревни и села и проложить железнодорожные ветки, ленивое пограничное население ещё не позаботилось поставить ни одной халупы. Там на деле имеются только дремучие леса да болота. В двенадцатом часу ночи мы все ещё были в 25 (а может быть, и в 50) верстах от конечного пункта — от Белгорая. Впотьмах, натыкаясь на пни, попадая в болота и трясины, мы ощупью доплелись до какого-то перелеска и расположились здесь на ночлег.
Лошадей привязали к деревьям, развели костры и свалились тут же на голую траву.
Поздно. Канонада стихает. Ощупью пробираемся в лесу. Едем час, другой. По карте мы уже давно в Белгорае.
— Стой!
— Заночуем лучше в лесу, — решает Базунов. — Помещения все равно не найдём.
Во мгновение ока лошади разамуничены. Лес загорается кострами. Бурлит вода в котелках. Сознание близкого отдыха и покоя наполняет тело сладким блаженством. Усталости как не бывало.
Лес гудит оживлённым гомоном человека, не знающего ни забот, ни лишений. Над кострами вместе с тучами искр носятся взрывы ядрёного солдатского хохота. Подхожу к костру, где юлой вертится Блинов. Рыжеусый Ветохин забавно рассказывает анекдоты о генералах.
Тут же рядом, у другого костра, в центре солдатского внимания Лапин, красивый детина, взводный 2 -го парка. Певец, балагур и бабник.
— Ну и лапа же у тебя! — смеются солдаты. — Недаром Лапиным прозываешься.
— У нас все Лапины. Одна кличка всем — Лапины. И село Лапино, и лес Лапинский. А река — Лопань-река... Певуны у нас знаменитые. Всем селом песни играют.
И Лапин затягивает любимую солдатами песню о Ванюше. Голос у Лапина могучий, красивый. Но слова песни он постоянно варьирует по-своему. Шкира, влюблённый в песни ещё больше, чем в женщин, не сводит жадных глаз с Лапина и ловит каждое слово.
Солдаты долго молчат, думая о смерти и безутешном сиротстве. — Эх, вошь те заешь!.. Хорошо песни играешь, — хлопает Лапина по плечу Шкира.
Приближаемся к Белгораю. Почуяв жильё, отдохнувшие за ночь лошади крепко ступают по уплотнённому грунту. Весенний воздух радостно будоражит. Всюду солнце, трава, деревья и яркая небесная синь.
Над головой чуть заметно кружит биплан. Скрытый игрой пятен, он то еле внятно гудит над головой, то обрушивается жужжащим волчком. В этом певучем гуле чувствуется торжествующая песня победы.
Я смотрю на ровные длинные ряды грохочущих ящиков, на густую толщу пехоты, на спешившихся офицеров, молодой крылатой поступью шагающих по узкой дорожке, и думаю: сбросит или не сбросит?
Не в силах сдержать свою молодую радость, Болконский выбрасывает её из груди упругими звуками:
Сверху слышится острое шипение. Что-то звякнуло, как мешок, наполненный сталью. Мгновение жуткой растерянности. И уже несутся откровенно радостные крики артиллеристов:
— В пех-оту!.. Двоих побило!..
— Носилки!
В стороне от других неуклюже шагает Ханов, угрюмый и нелюдимый, как всегда. Длинный, худой и узкогрудый, он сгибается под своим солдатским мешком, как под тяжёлой ношей. Тонкие губы сжаты привычным недовольством. Выщипанная бородка уныло свисает книзу. В своей неизменной шинели не по росту, книзу раструбом, рваной, без пояса и с отстёгнутым хлястиком на спине, он похож на огородное чучело. На минуту он попадает в поле солдатского внимания.
— Вот так вояка! — посмеиваются кругом. — Вырядился пугалом, чтобы еропланы, как воробьёв, пугать.
— Ханов, штыка не нацепил, — подтрунивает Блинов.
— А на што мне штык — садоводу? Мы спокон веку, окромя как жукам да гусельне, никому войны не
