— У начальства нрав лёгкий. Как у машины: нафырчит, насмердит — и ходу...
— Хоть бы порядок какой, — вздохнул другой.
— С начальства не стребуешь, — ядовито бросает первый голос.
— Против начальства не поспоришь, — вызывающе смотрит мне в глаза рослый солдат. — Начальство — что смерть: сама себе выбирает, а до ней не доберёшься...
Вечереет. Люди еле бредут. Кучка пехотных прапорщиков, громко разговаривая, идёт, отбившись от части. Молодые свежие голоса. Ловлю долетающие обрывки:
— Нет у нас снарядов — и баста! Хоть по миллиону за патрон плати — нету. Через две недели всю Галицию отдадим из-за этого...
— Я начинаю верить в Вильгельма...
— Немцы народ настойчивый — не нам чета...
— Снарядов нет. Людей нет. Тогда кончайте войну!..
В Домбе пришли к девяти часам вечера. Остановились в полуверсте от станции, в бывшем трактире «Австрия», 1-й парк — через дорогу, 2-й парк — в двух верстах от нас. 3-й парк (сейчас головной) перешёл в распоряжение штаба дивизии и остался далеко позади — под Дембицей. В «Австрии» тесно, душно и грязно. Половину «Австрии» занимает оркестрион, приводимый в действие 10-геллеровой монетой[32]. Койки расставлены вплотную. Офицеры возбуждены и не ложатся. Каждую минуту в двери стучится новая часть в поисках ночлега и помещения. Адъютант и Болконский наменяли геллеров у хозяина и поминутно пускают в ход оркестрион. Звуки матчиша привлекают толпы солдат, которые готовы пуститься в пляс, несмотря на усталость. Но по требованию командира музыку прекращают. Базунова томит бессонница. Сидя полураздетый на койке, он бубнит недовольным тоном:
— Ну, вот: начинается то, что я предсказывал. Этот подлец Брусилов добился своего... На черта мне его храбрость! На кой нам дьявол все эти дурацкие Козювки? Из-за двух Георгиев лазает по отвесным скалам. К чему? Только людей тратят...
Сквозь утреннюю дремоту долетает бубнящий голос командира. Неужели все ещё разносит Брусилова?
— Поздравляю вас с новой командировкой... Разводите скорей озера вокруг себя (так подсмеивается Базунов над моей привычкой делать утренний туалет на свежем воздухе, не жалея воды) и немедленно скачите что есть духу на Карпаты. Наш неутомимый дивизионный врач не отстаёт от своего штабного начальства. Прислал вам экстренную боевую эстафету.
— В чем дело, Евгений Николаевич?
— Немедленно командировать врача бригады в третий парк, находящийся в непосредственном распоряжении штаба дивизии.
— Куда именно?
— Стратегическая тайна.
— Как же я доберусь?
— Очень просто. Поймаете неповешенного ксёндза и спросите: где третий парк семидесятой дивизии? Наверное, осведомлён лучше, чем все дивизионные генералы.
Едем с Коноваловым налегке. Только шинели приторочены к сёдлам, да по банке консервов в кобуре.
Обозов гораздо меньше. Дорога, как и вчера, усеяна рваным тряпьём, обломками ящиков и досок, битой посудой, перьями, сплющенными гусиными черепами. Казаки сонно дежурят у интендантских мешков. Жители робко поглядывают на проходящие части. Солдаты кричат, матерщинят и хватают за груди девушек.
Погода тихая, ясная. Голубое небо радостно улыбается. Мерно покачиваясь в седле, чувствуешь себя крепко слитым с конём, с дорогой и с бодрым постукиванием подков.
Вечерело, когда приехали в Дембицу. Ищу на станции коменданта и натыкаюсь на доктора Шебуева.
— А вы здесь как очутились? Опять за детритом? Парк, говорите, ищете?.. Какие же тут парки? Давно артиллерия ушла. Одна пехота осталась. Да наш лазарет. Из Тухова сюда перешли со всеми придатками: с генеральшей, с «кузинами», с Шульгиным. По-прежнему все развёртываются. Один за всех отдуваюсь. Здесь, впрочем, по диспозиции ещё один госпиталь указан — из Чарны. Но тоже не то «развёртывается», не то «свёртывается». Говорят, главного врача третий месяц «срочными» бумажками бомбардируют, а он хоть бы что...
Разговор обрывается Коноваловым:
— Прапорщик Виляновский на станции.
Виляновскому 22 года. Студент-политехник. Владелец небольшого имения на Волыни. Барич, скептик и польский патриот. Высокий, рыхлый, белотелый, с голубыми глазами навыкате, он вял и ленив. С офицерством — настороже. Пьёт мало, но скоро хмелеет. А напившись, идёт в команду и бьёт по лицу солдат. На вопрос возмущённого Болконского: «Что ж, вы и в польской армии будете так драться?» — Виляновский как-то ответил с задумчивой улыбкой: «У меня две мечты: поехать охотиться на тигров и обить мой кабинет в имении негритянскою кожей».
Говорит врастяжку и нагловато:
— Случилось все так, как полагается. О нас забыли. Штаб дивизии за Пильзну удрал, а нас покинул. Вспомнили случайно, когда снаряды понадобились. Выяснилось, что парк впереди артиллерийских позиций находится, рядом с окопами. Командир артиллерийской бригады полковник Горелов приказал парку отодвинуться к Дембице. Теперь по приказу из штаба дивизии мы опять откомандированы в распоряжение Базунова. Сейчас еду к Базунову за предписанием.
— Как дела?
— Неизвестно. Надо быть наготове к отступлению каждую минуту.
— Где вы сейчас стоите?
— Вон в том лесочке. Версты три отсюда. Стояли вначале в экономии, но во избежание обстрела с аэропланов в лесу укрылись. Обстановка экзотическая. Костры. Палатки. Минёры — мосты взрывать.
— А найти вас в лесу легко?
— Прямо по дорожке пойдёте — наткнётесь на сибирских стрелков. А мы — тут же, рядом с резервами.
В лесу темно. Ведём лошадей на поводу. Издали мигают костры. Посылаю Коновалова разыскивать парк, сдаю ему лошадь, а сам подхожу к кострам. Не видно ни лиц, ни фигур. Только смутно маячат какие-то тёмные тени. Но голоса разносятся гулко, как под мостом. Слышно каждое слово:
— Вот крови где пролито — на Ужокском перевале. Выбила яво наша дивизия. Бились крепко, жизни не берегли. Должны были дальше двинуться. А тут приказ. От начальства. Шестьдесят первой дивизии — на каждого солдата по двадцать пять патронов, а каждому сапёру — по пять. Пришлось отступить...
— Хоть начальство, а по-другому враг, — вставляет новый голос.
— Очень просто, — сурово продолжает рассказчик. — Такого первой пулей убить... Долго ребята не ковырялись — послали жалобу верховному. Тот бумагу в дивизию: где приказ? Покажи! Пошвырялись в приказах — нет. Как сквозь землю все провалилось. Теперь два генерала арестованы.
Звенят жестяные чайники, и чавкающие губы, обжигаясь, прихлёбывают чай. Пьют кряхтя и сморкаясь. И снова несётся из темноты густой задумчивый голос:
— Встали все как один. За тыщи вёрст от насиженных мест угнали. А тут — во как геройствуют... Опомнятся, да поздно будет. Такой порчи напустят...
— Через всю Россию измена пущена, — гудит чей-то твёрдый голос. — От верных людей слыхал. Приказала царица все заводы с патронами поджечь. И написала письмо Вильгельму: «Теперь иди! Голыми руками Россию взять можно».
— Эх, ми лай! — звонко вливается в темноту задорный и свежий голос. — Не там измену искать надо, где доселе искали...
Тихо, темно и грустно. Тёплая ночь налита запахом леса и влажной земли. Где-то в пруду или в
