семнадцать школьной коммунально-хозяйственной службы. Жалко невообразимо. До слез.
— Нет! — крикнул Савелий, овладев наконец электрошокером. Крикнул громко и решительно. Ну, может не решительно — но громко, это точно. Во всяком случае, гигант Савелия услышал. Услышал и остановился, обратив на него вопрошающий взор.
— Нет! — повторил Савелий — Стойте! Нельзя! Понимаете? Нельзя трогать…
В подтверждение серьезности своих слов и права на собственность, он сделал несколько шагов вперед и, отставив в сторону руку с электрошокером (словно какой-нибудь джедай из «Звездных войн»), с сухим треском выметнул из него вверх голубую полутораметровую искру. Жест был эффектен, смел и наивен. Мощный электрический разряд пронзил большую комариную тучу, в испуге подскочившую на пару метров.
Эллин признаков испуга не проявил. Но заинтересовался. Добрую минуту он молча и задумчиво смотрел на Савелия. Стоял и сопел. Размышлял. Какие-то ужасно сложные аналитические процессы происходили, должно быть, в его чернокудрой голове. С натугой, с почти ощутимым скрипом и скрежетом рождались в ней длинные ряды архаичных образов, проявлялись уходящие в бесконечную ¬даль цепочки странных и удивительных ассоциаций. Эллин трудился долго, тяжело и добросовестно. Итогом его трудов стали действа, для Савелия неожиданные.
Во-первых, гигант улыбнулся — ощерился блаженно и одновременно жутко. Во-вторых, он отступил на шаг. В-третьих, — еще на шаг. Затем вдруг бухнулся на колени и, являя взору плитоподобную спину, с приглушенным стуком воткнул голову в мятую траву. Савелий опешил, а эллин, глядя в землю, начал что-то длинно и безостановочно бубнить… Эллин бубнил, Савелий стоял, не зная чего ждать, комары зло гудели и готовили ответный удар… Потом гигант умолк. Он выпрямился, задрал вверх бороду, полную растительного мусора, и торжественно-протяжно провозгласил что-то похожее на «Хайре!». Затем притих. Просто смотрел на Савелия и молчал все с той же жутко-блаженной (или блаженно-жуткой) улыбкой.
Ну вот! Здрасьте-приехали, с тоской подумал Савелий, не зная куда девать руку с электрошокером. Вот только этого мне и не хватало… Коленопреклонений… А еще молитвовознесений и руковоздыманий. Ритуальных жертвоприношений с торжественным воскурением благовоний… И что теперь? Может, храм начнем строить? Храм Савелия-громовержца на болоте… Вот же влип! Не хуже того робота! Ну чего, чего тебе от меня нужно, бугай ты несчастный! Сам того не ожидая, Савелий вдруг разразился длинной, какой-то истеричной и совершенно бестолковой тирадой. Выразительно жестикулируя и запинаясь, он принялся горячо доказывать, что уважаемый эллин глубоко заблуждается: что никакой он, Савелий, не хайре, никогда не был хайре и становиться им не собирается. Что он, Савелий, знать не знает, кто такой этот хайре и вообще не представляет, какого хайре ищет на этом чертовом болоте глубокоуважаемый эллин. Савелий уцепился за это непонятное слово, как утопающий за обломок доски. Он повторял его и так, и эдак, на все лады: склонял, спрягал и даже пробовал произнести во множественном числе. Отчаянно пытался заменить им весь древнегреческий язык, — вернее, его абсолютное им, Савелием, незнание (ну откуда, скажите на милость, ему было знать, что слово это означало у обитателей древней Эллады «здравствуйте» и «до свидания» одновременно!). И когда он произнес его в двадцатый, примерно, раз — наконец случилось чудо… Гигант удалился!.. Не ушел, не убежал, не свалил и не смотался, — а именно удалился. Преисполненный спокойным достоинством поднялся во весь свой огромный рост и, не поворачиваясь к Савелию спиной, не озираясь, — с довольной улыбкой продолжая смотреть Савелию прямо в глаза, странным образом держа дубину свою невесомо, словно прогулочную трость, стал неспешно отступать к лесным зарослям и как-то сразу в них исчез, растворился, будто его и не было здесь, будто приснился он Савелию в нечаянном послеобеденном сне. В этот момент комары поняли, что плацдарм наконец свободен и настала их очередь…
Савелий бросился к мотограву. Все, — с него хватит! Сходу запрыгнул верхом, даже не смахнув сухие листья с седла и паутину с приборов. Рванул с места, вверх, сразу под кроны деревьев, сквозь солнечные лучи… Скорей! Скорей к своим, на базу!.. Отключить бедолагу робота он, конечно, забыл.
Начальник школьной тайм-дайверской экспедиции Борель Марленович Сидоров сидел на раскладном походном стуле в своей начальничьей палатке, за раскладным походным столом, заваленным ворохом бумажек, кучей непонятного вида тестеров, дозиметров, всяких там спектрометров и подводил итоги.
Если честно, особенной нужды в этом у Бореля Марленовича не было. Если честно, то и каких-то особенных итогов у него тоже не было… Ну, да — лев… Лев, конечно, был. Самый настоящий — пещерный. Очень большой. Выслежен, поднят по всем правилам, усыплен выстрелом из карабина и помещен в клетку. Лишен, так сказать, свободы передвижения — заключен под стражу. В собственной своей пещере заключен, между прочим, и в этом-то как-раз была их (да чего уж там — его, Бореля Марленовича, личная) проблема и головная боль. А также причина, по которой их штатный проводник, профессиональный тайм- дайвер Иван Санин, уже третий день кряду возмущался явно назревающим срывом всех планов, графиков и сроков экспедиции. «Говорил же я вам, Борель Марленович! Не стреляйте — рано! Говорил, а вы не слушали! И что?.. Лев в пещере. Мы сидим. Время выходит. Теперь вот еще и робот ваш утоп!»
Ну, робота, положим, его же собственные коллеги утопили — тут уж Ивану лучше помолчать. А в остальном он, конечно, прав. Прав наш уважаемый и многоопытный сталкер. Многомудрый Чингачгук и Дерсу-Узала в лице едином. Не поспоришь. И выстрелил Борель Марленович, конечно, рано — слишком близко от пещеры…
Лев, сволочь древняя, оказался неожиданно крепок. Получив полагающийся ему заряд снотворного, вопреки ожиданиям не отключился сразу — не доставил он такой радости своре юных охотников — а еще добрую минуту шлялся возле пещеры, громко ревел, клацал зубами, сердито размахивал хвостом и вообще был очень недоволен — потом забрался в свое каменное логово и уже там, обиженный на весь мир, завалился дрыхнуть…
Левушку, конечно, упаковали. Быстро и бережно — в надежную, крепкую, из какого-то мегапрочного титанового сплава, сборно-разборную клетку и решили было, что дело сделано… Выяснилось, нет… Выяснилось, что закон Мерфи (он же закон подлости) действует и в это доисторическое время. Клетка, так легко занесенная в пещеру в виде разобранном, — в виде собранном оказалась явно больше габаритов львиного лаза, а каменные стены вокруг оказались такой толщины, что без динамита не подступишься… Такая вот получилась «загогулина», как говаривал первый российский президент, коему Борель Марленович, к слову сказать, был обязан своим именем.
В целом же вся ситуация очень напоминала Борелю Марленовичу вычитанный им где-то способ охоты на обезьян у некоего африканского племени. В большой и полой тыкве, с приманкой внутри, коварные охотники оставляли отверстие, в которое раскрытая обезьянья ладонь проходила свободно, — а обратно, сжатая в кулак, — ни в какую. Не в силах преодолеть собственную жадность (или глупость) — разжать кулак с добычей и убежать — обремененная тяжелой тыквой обезьяна сама становилась добычей… Борелю Марленовичу, конечно, не хотелось отождествлять себя, своих учеников, всю их славную компанию с какой-то глупой и жадной обезьяной, но неприятное сравнение напрашивалось само собой, вызывая у начальника экспедиции непреходящее чувство досады. «Нет, ерунда… Чушь собачья… При чем здесь эта обезьяна… Пусть даже не глупая и не жадная. Пусть даже наоборот: самая умная и сообразительная, самая талантливая и, даже, допустим, где-то интеллигентная, — самая человекообразная, человекоподобная, самая что ни на есть человекопохожая обезьяна… Ну совершенно не причем. И нечего тут даже
