других муз. Вернее, тех, кто мог ими стать. Надо было сразу понять, что лучше оставить ее в покое.
— Так и оставил бы ее… в покое! В вечном покое! — взорвался красавец.
— Но вы же сами сказали воздействовать на нее, нагнетать страх, — спокойно возразил старик. — Я же не виноват, что все старшие музы объединись, так уж получилось. Они каждый вечер устраивали свои… сборища.
— Что ты несешь, какие еще сборища? — обернулся к нему красавец.
— Да по скайпу! — пояснил старик. — Они же бабы грамотные, осваивают новые технологии. Это мы… по старинке. А мы только начинаем воздействовать на нее на расстоянии, методики-то известные, апробированные… а нам тут же ответ идет. Типа все вокруг ненавидит лжецов, воров и тех, кто мешает людям творить и самореализовываться. Так у нас первыми ушли самые молодые…
— Куда ушли? — опешил Холодец.
— Самореализовываться! — пояснил старик недогадливому гостю. — И каждый день были какие-то изменения. У нас в группе был один… ну, просто палач! Ему чужую душу только дай поистязать. Гипнозом на расстоянии владел просто мастерски! Он одно время даже в цирке выступал, между прочим.
— И что? — недоумевал гость.
— Ничего, тоже ушел в монастырь, — вздохнул старик. — Меня с собой звал… Но у меня ведь здесь дела нерешенные остались. Со мной тоже что-то такое начало происходить. Вначале я решил Мельпомене отнести камею. А потом начал за Мылиным следить…
— Зачем? — с искренним недоумением спросил Гермес.
— Да, я хотел внушить Каллиопе перерезать себе вены, как вы мне приказали, — ответил старик. — И, видно, попутно она меня прокачала, что аналогичное ожидает и Мельпомену. Тогда она приказала мне следить за Мылиным. Как она заметила:
«Чтобы уравнять шансы!»
— Значит, ты стал у нее на побегушках? — развел руками Гермес. — Камеи он раздает, следит за всеми, осваивает новые технологии… Фильм с Мылиным отснял — тут же в Интернет! Окипете позвонил, чтоб свое место не забывала! Молодец!
— Боюсь, что все это бесполезно, — с улыбкой ответил старик, видя, как Гермес нетерпеливо посматривает на свои перламутровые ногти.
— Отчего же? — удивился тот.
— А не знаю, — просто ответил старик. — Я как-то изменился… переформатировался!
— А давай проверим, — рассмеялся Гермес.
Он подошел к старику и попытался потянуть что-то на себя на расстоянии нескольких сантиметров от домашнего халата хозяина. Старик тоже следил за его удивительно красивыми пальцами. Но ничего не происходило, не возникало знакомого свечения, льнувшего к пальцам психопомпа.
— Ну, вот! — с удовлетворением сказал старик. — Сами теперь видите! Вы больше не мой проводник душ, я теперь во власти Либитины. Так мне и Каллиопа сказала. А ее мучал, я честно выполнял данное вам слово! И на сестер ее нападал… Они собирали круг и отбивались от меня. Так что все это бесполезно.
— И что же с тобой делать? — растерянно спросил красавец. — Опять отпустить? Или как теперь говорят, «понять и простить»? Чтобы ты Окипете названивал и гадости говорил?
— Не знаю, — ответил старик с грустной усмешкой. — Но я впервые ничего не боюсь… Мне она сказала, что когда «душа на месте», то я перестану… бояться зла. Она сказала, что все это было не потому, что я таким родился. Хотя всегда был в этом уверен. А потому, что я слишком сильно боялся зла. А у нее какой-то особый дар… делать все нестрашным и даже смешным. Ведь и сейчас с Мылиным что-то сразу пошло не так! Рано или поздно всплывает, что это была никакая не кислота, а моча бомжа из Подмосковья. Кислота — страшно, а моча — смешно! Да и зачем какие-то сложности с «выпариванием серной кислоты», если в любом магазине уксусная эссенция продается? Вы хоть в курсе, сколько преступлений совершено просто с уксусной эссенцией? Вы понимаете, что над вами просто смеются? Вы делаете глупости, всем заметные и очевидные и все ваше зло превратится…
Дальнейшего его гость выслушивать не собирался, он схватил старика за хрустнувшую шею и с силой выкинул его обмякшее тело в окно. Через разбитые стекла в комнату ворвался снежный вихрь, стало темно, и в лунном свете он увидел двух сыновей Подарги, зависших над фигуркой старика, распластавшегося на залитом кровью снегу.
Приехав в понедельник вечером домой, Игнатенко застал дома заплаканную Гелю. Возвращаться в Москву ему не хотелось. Но зная, что Геля вся измучалась ожиданием, уже звонила Славке и Васильеву, он, с тоскливым чувством загнанного в угол человека, молча собрал свои нехитрые пожитки, и поехал с ребятами домой.
За ужином Геля на ноутбуке показала ему все, что за пятницу, выходные и понедельник наговорило руководство театра, какие заявления для печати сделали все, кто имел хоть какое-то отношение к балету.
Директор театра сразу же заявил о возможной причастности к нападению на худрука балета Мылина известного танцовщика Николая: «У меня ощущение только одно: все, что случилось, — это закономерный итог того беспредела, который создавался в первую очередь Николаем Илларионовичем. Поливание грязью театра и его сотрудников, постоянные интриги и уверенность в собственной безнаказанности — фон, на котором стала возможна эта трагедия».
— Геля, а ты же ночью мне это говорила, со слов Николая Илларионовича! Ему уже это заявили, — вспомнил Александр. — Директор-то что, заранее это заявление сделал? Странно… Пресс-релиза в три листочка от них не дождешься, а здесь они заранее заявления делают!
— Не знаю, Саша! — отозвалась Геля. — Нас всех на допрос вызывают. Николая Илларионовича уже привлекли к расследованию в качестве свидетеля. Сказали, что его будут допрашивать на детекторе лжи.
— Геля, прекрати реветь! С ним все будет хорошо! — сказал Александр, тяжело вздыхая.
— Статьи какие-то странные выходят, — всхлипывая сказала Геля. — Будто нарочно так пишут: «Премьер балета заявляет о покушении на Мылина: «Я тут абсолютно ни при чем!» Как так можно? А бывший министр культуры его везде называет «балерун». Написал статью: «Я бы этого балеруна давно уволил!»
Александр быстро просмотрел статью бывшего министра культуры, поняв, что началась настоящая кампания шельмования Николая Илларионовича. При этом Мылин превозносился, как «самой яркий персонаж из руководства театра»: «Удар был нанесен по самому яркому персонажу из руководства театра, самому публичному… это плохо репутационно для театра в целом: потому что повеяло чем-то декаданснопозапрошловековым; в этом во всем есть какая-то демонстративная театральность, дурная провинциальность».
Игнатенко удивило, что повсюду мелькали ссылки и на заявления Антона Борисовича, который сразу же после покушения на жизнь Мылина прочно обосновался в театре.
— Геля, а почему во всех статьях интервью дает Антон Борисович?
— Не знаю! Но Юля из кордебалета вчера в раздевалке рассказывала, что видела его прямо там. Даша точно ничего не знала, она к Мылину побежала. А Антон Борисович смотрел на все и улыбался… А потом выложили такой ролик с Мылиным в Интернет… Все говорят, что не похоже на химический ожог, он был в плотной повязке. А в понедельник Каролина говорила, что Мылин сделает круговую подтяжку лица и уберет близорукость, тогда на ней женится. Ну, чтобы помолодеть.
— Ни фига себе! — удивился Игнатенко. — Знаешь, я лично не могу избавиться от ощущения, что это какая-то подстава! Чтобы не отвечать за растрату профсоюзной кассы!
— Но у них все схвачено и согласовано! А Мылин заявил в газетах, что знает заказчика преступления, но назовет его имя только по согласованию со следствием, — сказала Геля. — Вот он уже заявил: «…это мужчина лет 25, плотного телосложения и в маске».
