справедливо? Ни один человек не вынесет потока хамства и вранья, вылитых на меня. У всего есть предел.
— Коля, ты хоть понял, что на тебя и половины не капнуло, из того, что тебе было уготовано? — поинтересовалась примадонна. — Ты ведь можешь судить по тем каплям, что до тебя долетали, что тебя на самом деле ждало. Поверь, если бы не Каллиопа, ты бы даже не решился в суд подать на этих злостных клеветников.
— Как они смеют заявлять в прессе, что я судился с театром? — не мог остановиться премьер. — Я что, булочками в переходе торговал? Театр — это кто? В первую очередь артисты. В данном случае я. Да, театр двести с лишним лет был до меня и много веков будет после, но, как бы кто ни крутил, последние два десятилетия связаны в балете с моим именем!
— Да, а с чьих слов ты это говоришь? — поддела его Полигимния. — Это же посланницы Каллиопы на оперном форуме отстояли тезис «Николай — это и есть олицетворение театра, а не его директор, не имеющий профильного образования, абсолютно некультурный, путающий оперу и балет!» Коля, ты чувствуешь себя уверенно, потому что она следит за каждым твоим шагом. Я видела, что вся эта история с нападением на вашего худрука балета — направлена исключительно на тебя. В Игнатенко они вцепились, потому что не смогли тебя уничтожить, так хоть его…
Раздался звонок в домофон, Николай извинился и подошел у табло возле двери. Нажав на кнопку, он услышал знакомые всхлипывания.
— Геля, поднимайся и не реви! — мягко сказал он девушке. — Извините еще раз, тут ученица моя пришла, Геля Воронова.
— Будь осторожен, Николай! — с тревогой ответила дива. — Ты говоришь со мной, а сейчас к тебе поднимается не просто девочка Геля, а третья муза! Ты слишком погружен в свои судебные разборки за выговоры. Это очень психологически понятно, но этого они и добиваются. Однако сейчас ты начинаешь понимать, насколько опасно, когда собираются три музы вместе? Сейчас же будет нападение гарпий, приготовься! Вспомни, что было, как только ты дал интервью Эрато вместе с Терпсихорой!
— Это я уже осознал, почти сразу после той передачи неизвестные лица пытались вскрыть мою квартиру! Двое суток не мог выйти на улицу, — ответил Николай. — Вместе с полицией приехали журналисты, они, как гарпии пытались ворваться в квартиру и караулили под дверью, не позволяя шага спокойно ступить. А полицейские воспользовались моей ситуацией и устроили настоящий обыск, все перерыли, хотя сразу было понятно, что взломщикам не удалось проникнуть в квартиру.
— Я думаю, они отпечатки Игнатенко искали, чтобы объявить тебя заказчиком всего этого кошмара, — заметила дива. — А ничего странного не было?
— Ой, знаете, было много странного! — начал вспоминать танцовщик. — Я молчал и никому ничего не говорил. У меня на серванте оказались часы старинные с львиными лапками, но маленькие, не такие, какими я их себе представлял. Полицейские их не замечали, а часы потом оказались в спальне, а потом на кухне. Они начинали бить, как только я начинал слишком резко реагировать на вопросы полицейских.
— А потом? — спросила дива.
— А потом они исчезли! — ответил Николай. — Вы опять извините, я Гелю покушать устрою, она весь день не ела, похоже.
— Я уже тут подумала, Коля, — задумчиво сказала дива. — У тебя ведь в чем вопрос был? Почему об Игнатенко Каллиопа молчит?
— Ну, да, — смущенно засмеялся Николай. — По-человечески ее понять можно, выглядит это все ужасно. По телевизору на всех каналах крутят ролик, где Александр признается в покушении. Но, если она — муза, то должна понимать, что это тоже удар против самой нашей младшей музы, а она тоже достойна защиты.
— Как человек, Каллиопа вряд ли нам что-то должна, да, — заметила дива. — Но я тут, признаться, уже сделала несколько шагов со своей стороны. У меня в Праге живет ученик, бывший тенор театра, вдовец. Ему под шестьдесят, у него дом, иногда он выступает. Заставила его зарегистрироваться в социальных сетях, хоть в нашем возрасте это достаточно смелый шаг. Он наладил общение с Каллиопой.
— О! Вы предвосхитили мои мысли! — рассмеялся Николай. — И как тонко подобрали нашего посланника! Я заметил, что она к тенорам неравнодушна, причем, гораздо больше тяготеет именно к тенорам, чем к балетным премьерам.
— Конечно, я же женщина, — с удовольствием подтвердила Полигимния. — Человек он абсолютно свободный, полностью во власти ее очарования, постоянно приглашает ее в Прагу. Даже если она к нему не поедет, это же все равно приятно, милый пустячок. А главное, он передал ей мой вопрос о Саше Игнатенко. Она ответила, что у нее серьезные подозрения по поводу самого покушения, а уж о его причастности и говорить нечего. Про то, что его заставили признаться на камеру, не дав посоветоваться с адвокатом, я говорю с ее слов. Но она сказала, что ее защита не даст существенных результатов, если за Сашу не вступятся какие-то известные деятели искусств. Если этого не произойдет, то может потерять смысл и все сказанное ею раньше в твою защиту.
— Я подумал, что такой вопрос из Праги, мог как-то ограничить наше участие, — пояснил премьер. — Мы бы все повторили, как делали раньше.
— Ага, вошел во вкус? Это очень удобно, — грустно отозвалась Полигимния. — Сейчас уже не станешь говорить, будто не веришь в силу слова? Когда понимаешь, насколько оно нужное и спасительное, сразу забываешь все свое предыдущее недоверие. Но тут она думает о нашей защите, чтобы Игнатенко стал частью монолитной обороны, а не проломом в стене.
— Мне мои учителя всегда говорили, чтобы я никогда ничего подписывал, задумчиво ответил Николай. — Я никогда не подписывал никаких коллективных писем, которые вымогала администрация. Я твердо знал, что мой главный директор — Аполлон с нашей квадриги, а все остальное меня не касается. А сейчас вижу, что надо, наверно, последовать этому совету.
— Боюсь, Коля, это не совет, а приказ, — вздохнула Полигимния. — К тому же балетная труппа — это же дети, по сравнению с оперной. У нас голос раскрывается в полную силу к моменту вашей пенсии. Если его, конечно, раньше времени не сорвать. А детьми надо руководить. Так что успокой девочку, скажи ей, что мы поддержим ее Сашку. И давай прощаться, иначе она до дома не дойдет. Я уже чувствую, как все вокруг нагнетается.
— Вы знаете, а я это тоже чувствую! — признался Николай. — И мне начинает казаться, что если мы такое письмо напишем, сразу станет легче. Меньше станет выговоров чиновников по причинам, никак не связанным с профессиональной деятельностью.
— И это тоже! — подтвердила дива. — Да пора показать всем свое человеческое отношение. А там — будь что будет!
— Опять, правда, все начнут делать из меня злого гения, мол, я такой беспокойный, конфликтный, — расстроился премьер.
— Да, после письма ты уже не скажешь, будто если бы тебя оставили в покое, ты бы молчал, — усмехнулась дива. — Но не дают, да? Именно потому, что в некоторых случаях молчать — подло, Коленька! Ладно, прощаемся, мне уже тоже часы звонят. До завтра!
Премьер вышел на кухню, где увидел свернувшуюся на стуле Гелю. Она спала, всхлипывая во сне. Возле чашки с недопитым чаем лежал телефон. Он взял ее на руки, и отнес в спальню, укрыв почти невесомое тельце мягким пледом. Потом вернулся на кухню и перезвонил по телефону Гели, найдя в списке контактов «Мамочка».
— Анастасия Кирилловна, это Николай! — сказал он в трубку ответившей женщине. — Вы не волнуйтесь, Геля у меня, она спит.
— Николай Илларионович, что теперь будет с Гелей? — почти неживым голосом спросила она.
— Все остались живы, Анастасия Кирилловна, успокойтесь! — ответил Николай и понял, что пытается утешить мать Гели в точности так же, как строго обрывала все разговоры о затянувшемся вокруг кошмаре Каллиопа. — А пока мы все живы, мы будем держаться и оставаться людьми. Как-то так, да?
