— Конечно, Николай Илларионович! — ответила женщина, и Николай почувствовал, что она действительно почувствовала некоторую уверенность от его слов.
— Завтра Геля проснется и позвонит вам! Спокойной ночи!
— Спокойной ночи, спасибо вам! — растроганно ответила женщина.
В гостиной на серванте зазвонили часы. Николай тут же направился к ним, чтобы она своим боем не разбудили вконец измученную Гелю. Потом он удивился про себя тому, что у него в доме вообще бьют какие-то часы. Ему никогда не нравилась эта современная мода, распространившаяся вдруг в домах его знакомых, когда во всех комнатах неожиданно начинали звонить на разные лады часы, как в музее. Это всегда напоминало о времени, поэтому он всегда сворачивал свой визит, считая неприличным отрывать хозяев от более важных дел. Уже входя в комнату, он понял, что полночь во всю мочь отбивают те самые часы, которые неожиданно появились у него в квартире во время обыска, а потом так же внезапно исчезли. Больше всего его поражало, как этим часам удается одновременно чесаться львиными лапками и точно отсчитывать секунды.
— Впрочем, меня уже сложно чем-нибудь удивить после сегодняшнего задержания Игнатенко, — сказал он вслух самому себе.
— А чо тут удивляться? — протикали часики какой-то блатной скороговоркой. — Подстава, она и в Африке подстава. Тут на все удивляться — удивлялки не хватит.
— Вы, собственно, кто или что? — строго спросил Николай, решив ни в коем случае не поддаваться никаким гнусным инсинуациям тех, кто решил ему при обыске подкинуть говорящие часы. — Если это прослушка, то я категорически протестую против вторжения в мою частную жизнь!
— Это не прослушка, это временная затычка, — в том же тоне ответили часы. — Сейчас к вам Подарга с Холодцом намереваются вторгнутся. Тогда от вашей частной жизни останется шиш да маленько. Ты меня совсем не помнишь, Николай? Пои их, корми… потом они кричат, будто я — прослушка и вторжение в частную жизнь. Хамство какое!
— Нет, это я категорически возражаю против вашего же хамства и ответственно заявляю, что не имею понятия о подаграх и холодцах, — решительно заявил Николай, но, вспомнив что-то из недавних встреч и разговоров, резко снизил тон. — Нет, о Холодце я слышал… Да, о Холодце я имею понятие…
— Ну, хоть что-то, — вздохнули часики. — Они сюда уже ломились в тот день, когда ты после передачи у Эрато взял больничный и нарочно в театр не пошел. Практически дверь твою открыли, но меня здесь Эвриале оставила звонить. Одного! Представь картину маслом! Живопись называется, если ты позабыл случайно. Дверь начинает открываться, за ней — кошмарные, деструктивные хтонические чудовища, а одинокие героические часики начинают бой… Просто зашибись!
— А в полиции заявили, что я все нарочно придумал, чтобы «попиариться», — заметил Николай, пожав плечами.
— Да, это было бы то еще пиарище, — отозвались часы. — Но полицию вызвал правильно, полицейские их спугнули, они ночи на верхней площадке ждали, Николай. Сейчас такая история началась, что каждый играет свою роль.
— А сейчас-то им что надо? — сорвался премьер.
— Сейчас им надо девчонку прикончить, — пояснили часы. — Она пока не муза, ее очень удобно именно сейчас и прикончить. Они ж не думали, что она за чаем заснет…
— Кстати, а почему она так резко уснула? — подозрительно поинтересовался Николай. — Она бы такого себе не позволила! Она — крепкая девочка, может выдержать четырехчасовой спектакль! Так-так… или как у вас говорят? «Тик-так»?
— Чуточку золотой пыльцы в чай — и крепкий сон хоть до финала всей трагедии обеспечен, — захихикали часики. — Веселитесь мухи с комарами! Судите меня, люди!
— Нет, это хамство какое-то, — заметил Николай. — А эта ваша Эвриале знает, чем вы занимаетесь? Вы же откровенно безобразничаете!
Вдруг в окна ударил настолько сильный порыв ветра, что зазвенели стекла, и сразу у нескольких машин во дворе включилась сигнализация.
— Ну, все, прибыли! — прошептали часы. — Надо уносить ноги! Кстати, хорошо, что не струсил и устроил пресс-конференцию иностранным журналистам! У них выхода другого не было, они и не хотели напрямую брать интервью, влезать в скандал. Им Каллиопа сказала, что если с тобой что-то произойдет, то она опубликует переписку с «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост» и сообщит всем, что они ничего не сделали, хотя она вполне ясно обрисовали ситуацию. У тебя они тогда и взяли интервью после ее угрозы.
— А зачем она им угрожала? — таким же шепотом спросил Николай. — С меня подписку о неразглашении брали и в театре угрожали, но я все равно решился, потому что один корреспондент сказал, что им письма были от «мадам Огурцовой».
— Потому что вся эта карусель — исключительно в твою честь, Коля! — тихо протикали часики. — К тебе должны были явиться все пять гарпий. Одну на плечах должен был внести… ну, ты сам видел. И картина маслом для тебя ими рисовалась достаточно гадкой: ты должен был перерезать себе вены в ванной, оставив записку, как ты раскаиваешься, что приказал своим подручным совершить ужасную месть над своим художественным руководителем. А сейчас, если мы срочно отсюда не улизнем, в ванной ты можешь оказаться вместе с Талией. Вот это будет феноменальное хамство! Прижмурься!
Николай послушно зажмурился, потому что ему и в самом деле становилось страшно и тоскливо. В комнате поползли тени, стало настолько зябко, что изо рта у него шел пар. Но ему уже не было дела до пронизывающего холода, до странных часов, с которыми он разговаривал. Ему показалась странной вся его жизнь, непрестанная работа над каждым движением, диеты, классы, репетиции… он уже не понимал, зачем это все было? Что он хотел кому-то доказать? Разве можно тронуть человеческое сердце музыкой, движением или словом? Его душе понемногу заковывало льдом, он медленно погружался в невыносимую тоску, потому что всем его надеждам не суждено было сбыться, его желания всегда были жалкими и глупыми, а жизнь не имела больше никакого смысла…
— Сюрприз! — обдало его вдруг чьим-то жарким соленым дыханием. — Просыпайтесь, маркиз!
Он с трудом открыл глаза, потому что вокруг невыносимо ярко светило солнце. Он сидел в домашнем халате на теплом песке. От набегавших волн намокал тапок на правой ноге, второй — уже качался на волнах, уплывая в открытое лазурное море.
— Ой, а что это такое? — услышал он знакомый голос позади себя.
Обернувшись, он увидел Гелю, с головою обмотанную шерстяным пледом. Она телепортировалась менее удачно, оказавшись по пояс в воде. Напротив нее осторожно пробовали воду львиной лапкой часы в милой соломенной шляпке с развевающимися розовыми лентами.
— Теплая! — удовлетворенно протикали часы.
— Где это мы, Николай Илларионович? — спросила его Геля. — Это такой сон, да?
— И правда, где это мы? — требовательно поинтересовался он у часов.
— На краю света! — торжественно пробили часы.
— Я только не понял, почему нельзя было сразу нас телепортировать, если вы обладаете такими возможностями? — выразил недовольство Николай. — Вы же видите, Геля замерзала! А со мой начали происходить какие-то ужасные вещи…
— Хамские? — уточнили часы. — Считайте, что надо было подманить их поближе. И приманкой выступали вы с Талией. Ну, не надо меня буровить вашим фирменным королевским взглядом! Мне приказано было Сфейно дожидаться. У них сейчас в вашей квартире происходит разговор по душам, если можно так выразиться. Или о душах, неважно.
— И что в результате останется от моей квартиры? — несколько сварливо поинтересовался Николай.
— От твоей квартиры? — искренне удивились часы. — Я думал, ты знаешь… Твоя квартира — это мусейон, жилище музы. Если прочесть древний орфический гимн, обладая силой, ловушка захлопнется, мой дорогой. Ничего с твоей квартирой не будет, но все там спокойно смогут договориться, потому что те, кто решил попрать справедливость, лишаются в мусейоне своей силы. Как два пальца об асфальт. Ферштейн?
