Постановка балета изначально задумывалась им — как почти исключительно «гастрольный» спектакль, участие в котором делало бы каждую молодую балерину звездой международного уровня. Он помнил, как предыдущий худрук балета Батманский замечательно устроился в Америке, поэтому и сам строил планы простого человеческого счастья с Каролиной — подальше от этих проблем, которые олицетворяла сейчас для него Даша. Его даже удивляла ее слишком нарочитая наивность. Притворяться наивной, по его убеждению, было намного проще, чем притворяться, будто тебе плеснули серную кислоту, а не мочу. Но неужели она думала, что он останется в Москве после позорной «кислотной атаки», организованной Антоном Борисовичем? Как можно предположить, будто он сможет «жить по-старому» после участия в травле Николая и тюремного срока Игнатенко.
Когда он звонил Инне, возражавшей для приличия против назначения в первый состав «Онегина» Каролины, он видел сквозь повязку, как Даша что-то нервно жевала губами, поджимая руки под грудью. Как же она его раздражала! В последнее время, стоило ему нехотя взглянуть на Дашу, ему всякий раз казалось, будто перед ним сидит какой-то суслик с Дашкиной фигурой. Все было знакомое в внешности этого суслика, кроме самой морды с рыжеватой шерстью. Будто прежняя ее оболочка была лишь маскарадной маской, которую Даша по какой-то причине забыла надеть.
Повязка спасала его от необходимости вглядываться в ее лицо, в котором он видел увеличенную мордашку встревоженного суслика. Это выглядело так, будто смотрел передачу «В мире животных», посвященную эмоциональным переживаниям суслика, озабоченного состоянием привычной экологической ниши. На любые изменения окружающей среды этот суслик реагировал с отвратительной банальностью. Одни и те же гримасы, которые когда-то забавляли и умиляли его, а теперь вызывали тошноту. Стоило ему кинуть на нее случайный взгляд в свою «смотровую щель» в повязке, он вновь видел мордашку жующего суслика с колоском в лапках, торчавших из модно укороченных рукавов Дашиного пальто.
Возможно, так подействовала на него странная фантазия писательницы Дю Морье, но ассистент профессора, говоривший по-русски, своими обвисшими щеками, мешками под глазами приплюснутым носом — очень напоминал ему мопса. А сам профессор, постоянно отдававший отрывистые команды на немецком, из-за белого хохолка седых волос и манеры по-птичьи наклонять голову, почему-то виделся ему попугаем- какаду.
Сиделка присела на стул рядом с его кроватью, положила ему салфетку на грудь. Он зажмурился от прикосновения ее пальцев к подбородку и послушно раскрыл рот. От тарелки в ее руках вкусно пахло куриной котлетой и картофельным пюре. Озабоченно нахмурившись, Мылин подумал, что после завершения курса лечения ему придется долго сидеть на диете, чтобы ни в коем случае не растянуть нежную кожу на лице, лишенную сейчас верхнего слоя эпидермиса и жировой прокладки на щеках и подбородке.
Пережевывая кусочек куриной котлеты с пюре, он сделал отрицательный жест, когда сиделка попыталась положить ему в руку кусочек хлеба. Прожевав, он повернулся к ней лицом за новой порцией пищи и застыл с открытым ртом, впервые близко разглядев ее лицо в свою «амбразуру».
Таких женщин он еще ни разу в своей жизни не видел, он мог бы поклясться. Хотя она неуловимо напоминала что-то очень знакомое… Мелодию, или мамину шкатулку с бусинками, давний сон… Безупречно красивое, с четкими чертами, будто высеченными из мрамора, ее лицо было не просто бледным, а почти белоснежным. Но рука, медленным движением подносившая ложку к его открытому рту, была смуглой, с изящными пальцами, украшенными тонкими кольцами стариной работы.
Самым удивительным во внешности сиделки были ее волосы. Почему-то на ней не было привычной белой шапочки, поэтому волосы свободно обрамляли ее лицо и будто жили собственной жизнью, отражая малейшие изменения в настроении своей хозяйки. Черные, отливавшие синевой и закрученные в тугие локоны, волосы сиделки напоминали тонких ядовитых гадюк.
Скормив ему содержимое ложки, она сидела, по балетному прямо держа спину. О чем-то задумавшись, она сосредоточенно разделяла ложкой котлету на удобные для еды кусочки. Ее локоны при этом будто с любопытством заглядывали в тарелку из-за ее плеча. Взяв ложкой кусочек котлеты и немного пюре, она подняла на него свое прекрасное лицо и бережно поднесла наполненную ложку к его рту. Волосы будто потянулись к нему за ложкой, но вдруг, словно понимая, что он видит всю эту копну, шевелившуюся на голове хозяйки, резко отпрянули назад, мгновенно складываясь в тугой узел на затылке.
— А-а, так вы меня все-таки видите! — улыбнувшись одними губами, сказала сиделка по- русски.
— К-кто вы такая? — спросил он, с трудом проглотив пищу, вставшую отчего-то комком в горле.
— Я — горгона, — просто ответила сиделка. — Меня зовут Эвриале, по-русски это означает «Далеко прыгающая». Полагаю, вы больше знакомы с моей младшей сестрой Медузой, которой приписывали мою внешность. На самом деле она была натуральной блондинкой, об этом писали все, начиная с Гесиода. Странно, все знают Медузу, а меня почему-то не помнят. Даже те, с кем мы уже встречались.
— А зачем вы здесь? — прямо спросил ее Мылин.
— Я здесь давно, с того момента, как только вы здесь появились, — объяснила сиделка. — А когда время идет, то и цели меняются. Вначале у меня была одна цель, потом другая, а сейчас я для начала хочу понять, не изменились ли у вас самого цель вашего пребывания?
— Мне можно быть с вами откровенным? — спросил ее Мылин, чувствуя, как давно ему надо было поговорить с кем-то по-русски, исключая Дашу, Аллу Давыдовну и пресс-секретаря Никифорову, приезжавшую заверить его, что для гастролей в Лондоне ему снимают квартиру в центре, но «пока все не кончится», ему надо «держаться подальше» от Каролины.
— Абсолютно, — безмятежно откликнулась сиделка, подавая ему котлету с пюре.
— Вы, наверно, от родственников Игнатенко, хотите попросить меня сказать следователям, что никакого химического ожога не было! — догадался Мылин. — Сразу же хочу заявить, что это совершенно напрасная миссия.
— Я не от родственников Игнатенко, — заверила она его. — Хотя имею определенное отношение к вашему знакомому Николаю и его юной ученице Ангелине Вороновой. Однако сразу же скажу, что поскольку вы когда-то были действительно выдающимся танцовщиком, наших отношений это не касается. У нас с вами куда более давнее знакомство, не правда ли?
Мылин снял повязку и посмотрел в ее лицо. Он вспомнил какой-то давний сон, приснившийся ему в детстве, когда у него болело горло, была высокая температура, а мама сказала, что больше никогда не отпустит его на каток.
Он поднял глаза на Эвриале и спросил: «А почему все-таки он, а не я?»
— Думаю, ты сам отлично знаешь ответ, — пожала плечами Эвриале, передавая ему тарелку и ложку. — Все-таки я ищу земное вместилище музам, тем, которые вдохновляют других на свершения. А ты живешь немного иначе, верно? Ты же знаешь, у скольких людей ты отнимешь желание жить, творить, кого-то любить и верить в справедливость, — одним решением сделать из Каролины звезду, наперекор Ангелине Вороновой. В конце концов, это навсегда уничтожить эти желания и у тебя самого. То есть, твое желание исполнится! Вот я как раз сейчас и хотела бы поинтересоваться, не передумал ли ты в своем стремлении попробовать яблоки гесперид, добытые чужими руками?
— Вы думаете, я бы сам не смог позволить себе эти процедуры? — спросил он.
— Наверно, смог бы, — утвердительно кивнула Эвриале. — Ты бы и девушку смог бы пригласить в отель на свои средства, но… это такой закон природы. Попробовав однажды легких денег, не оплаченных трудом, ты уже никогда не сможешь от них отказаться.
— Прошлую кассу, собранную членами профсоюза, очистил тенор Гордей, так его никто не искал больше пяти лет, — фыркнул Мылин. — Только сейчас нашли для приличия, а так и не искали. Или вы думаете, что Игнатенко прорывается к кассе не с той же целью? Да непонятно, где сейчас все деньги, если я тут, а Игнатенко в тюрьме. Я слышал такой слух, будто эту кассу руководитель балетной труппы отдал адвокату Игнатенко, а та утверждает, будто защищает его бесплатно.
— Что ты хочешь этим сказать? Что есть и более вороватые члены в нашем обществе? Конечно! — улыбнулась Эвриале. — Но разве это оправдание для тебя? Нет! Однако это прямой ответ на твой вопрос, почему Мельпоменой стал Николай, а не ты. Потому что ты нашел себе оправдание, а он никогда их не искал. Он никогда не изменял ни одного движения в балетах, никогда не изменял себе.
— Вы сейчас пришли с моим ужином, чтобы причинить мне дополнительную боль? — спросил он,
