девятому картины недоступны, пусть и у других их не будет!
Афера с картинами держала всю школу в постоянном напряжении; в самом деле, пойди угадай, что пропадет, а что найдется. Приходил, к примеру, в школу Пилярский, или Мучка, или тот же Войцех Антоний и объявлял:
— Надоел мне Выспянский. Сегодня «покупаю» Матейко![6]
После уроков он вытаскивал из укрытия в шестом классе Выспянского и вешал его, скажем, в восьмой, а Матейко из десятого перекочевывал в пятый. Проще простого. Спустя какое-то время никто уж не помнил, где что припрятано. Зато в отечественной живописи девятый класс ориентировался теперь отлично.
Предупреждение Войцеха Антония о том, что в понедельник назначено следствие, отнюдь не подняло настроение девятиклассникам, напротив, понедельник рисовался во все более мрачных тонах.
Была еще одна причина, заставлявшая в субботу дрожать от страха перед землетрясением, ожидавшимся в понедельник: весть о выздоровлении исторички пани Лясковской. Болела она уже давно и мало кому успела выставить оценки по истории. Те же, у кого отметка имелась, явно предпочли бы иметь другую.
Эдек Яблонский проповедовал, правда, теорию, согласно которой учитель, вернувшийся в школу после продолжительной болезни, на первом уроке отметок не ставит, а просто спрашивает: «Что у вас слышно?» Но класс полагал, что пани Лясковская вполне может спросить, что слышно, к примеру, в семнадцатом веке, и уж тут на сплетнях никак не выедешь.
Но теория теорией, Яблонский Яблонским (хотя, спору нет, он был высокого класса специалистом в области знания психологии учителя), а жизнь, как известно, идет по своим законам, так что девятый предпочитал держать ушки на макушке. И потому в понедельник, за несколько минут до начала занятий, в сборе были уже почти все. Каждый, едва влетев в класс, хватался за учебник истории или тетрадь с конспектами и усаживался на свое место — хоть немного еще подзубрить.
Не было только Бальцерека, но это никого не удивляло: Бальцерек жил напротив школы и потому постоянно опаздывал. Во всем мире широко известно, что раньше других в школу приходят те, кто живет от нее подальше.
Если бы все опоздания Бальцерека учитывались, его давно уже следовало отчислить из школы или обратиться в Народный совет с вежливой просьбой о переселении семейства Бальцереков на городскую окраину. Однако у него были свои приемы маскировать опоздания.
Бальцерек выбегал из дому, едва заслышав второй звонок, без портфеля, без пальто и в тапочках — независимо от времени года. Двумя прыжками он пересекал улицу, пулей взлетал по лестнице, а потом тихо проскальзывал в класс с робкой улыбкой, которая должна была означать: я давно уже тут, да вот выйти понадобилось…
Если же он опаздывал всерьез, то есть, услышав первый звонок, только срывался с постели, тогда в ход шел другой прием, тоже безотказно действующий. Мчась по коридору, он притормаживал у комнатушки сторожа, хватал там кусок мела, циркуль, какую-нибудь карту — все что ни попадя — и входил в класс. Выражение лица в таких случаях у него бывало серьезное, даже озабоченное: дежурю, мол, всё сегодня на мне.
Любой другой на его месте давно бы уже засыпался, осрамился, но Бальцерек был прирожденным актером.
Никто не знал, как к нему подобраться, зато он ко всему и всем умел найти подход. Это благодаря Бальцереку акции девятого неизменно повышались, пока, наконец, он не прослыл классом абсолютно выдающимся. Здесь не сердились друг на друга больше чем одну переменку, здесь никто ни на кого не жаловался и никто не получал более двух двоек в течение четверти. Из них одна всегда была по истории, у пани Лясковской.
Вся школа испытывала к девятому уважение, хотя отличался класс вовсе не хулиганством, а необычайной изобретательностью и редкой сыгранностью. Как симфонический оркестр польского радио. Дирижировал здесь Бальцерек, иногда его заменял Яблонский, но он все же не обладал такой фантазией и ловкостью. Однако психологические испытания выносливости человеческих нервов, в особенности нервов Павиана, Яблонский проводил неплохо.
Девятый «Б», в котором учился Павиан, не шел ни в какое сравнение с прославленным тезкой. Это был туповатый и склочный класс. Даже учителя называли его с оттенком пренебрежения: «Тот, другой девятый». Потому что учителя, говоря честно, очень любят интеллигентные, сыгранные, гораздые на выдумку классы, даже если они порой и доставляют им кое-какие хлопоты. С классом Бальцерека хлопот было немало, но они никогда не возникали по банальному поводу. Когда, к примеру, в «жирный четверг»[7] во всей школе ученики смеха ради вымазали классные доски жиром, в девятом доска была чиста, как стеклышко. Удивленному директору скромно объяснили, что шутка такого рода просто недостойна девятого. Зато идею Бальцерека в торжественный первый день учебного года выпустить на сцену в зале дрессированную собаку класс счел вполне достойной, и пес Польдека Мучки во время выступления директора долго подпрыгивал на сцене по сигналу хозяина, как бы отгоняя мух. Директор наконец не выдержал и разразился хохотом. А пес завыл в голос и выскочил в открытое окно. Узнав, что это выходка девятого, директор отпустил ему вину. Отдал долг чести за чистую доску в «жирный четверг».
Девятый отличался еще одной особенностью: только здесь царило полное единодушие между мальчиками и девочками. Может быть, потому, что даже самая спокойная и робкая Феля Гавлик из девятого могла с успехом верховодить, к примеру, в одиннадцатом.
Вот каков был этот девятый класс. В нем рождались оригинальные замыслы, он позволял себе дерзкие выходки, а перед лицом опасности умел сплотиться и защищался, как взвод коммандос. В свободное от проказ время девятый учился, и притом неплохо. Вот только с историей были вечные неприятности; честно говоря, среди учителей одна пани Лясковская не терпела этого класса. Все об этом знали, даже директор. Потому что пани Лясковская была классным руководителем «того, другого девятого», или девятого «Б». А Павиан был ее внуком.
…Итак, вы уже знаете достаточно много, хотя, разумеется, далеко не всё. Не всё, потому что о девятом я мог бы рассказывать бесконечно. Но вы уже знаете достаточно, чтобы с удивлением следить за ходом весьма странных событий, которые разыгрались в девятом с того черного понедельника, когда без пяти минут восемь в сборе был уже весь класс, кроме Бальцерека, а день ожидался роковой — он грозил местью Павиана, следствием по делу аферы с картинами, а также возвращением в школу после длительной болезни пани Лясковской.
Всем, наверное, ясно, что и я учился в этом девятом, но постараюсь быть до конца объективным. С седьмого класса я сидел с Бальцереком на одной парте, мы делились с ним завтраками, радостями и всеми огорчениями, за исключением того единственного, самого большого огорчения, которым Бальцерек не пожелал поделиться ни с кем.
Итак, понедельник. Первый звонок — еще сегодня я слышу его…
Девятый ждал спокойно. Переговаривались вполголоса, почти как на уроках, все сидели на своих местах. Не от страха — это чувство было абсолютно чуждо девятому. Просто так диктовал здравый смысл.
Второй звонок. Шум в коридоре понемногу утих. Всюду в школе начались занятия. Однако пани Лясковской все еще не было, не приходил и Бальцерек.
— Может, ей продлили бюллетень и она не придет? — сказала Гжибовская.
— А что с ней вообще-то было? — поинтересовался Пилярский. — Никто не знает?
Никто не знал. Спустя несколько минут Феля Гавлик сказала:
— Пойду погляжу, что слышно… Как-никак я дежурная.
Вернулась она через добрых четверть часа с сумкой Бальцерека под мышкой.
— Ну, что случилось? — забеспокоился Яблонский.
— Пока ничего не известно. Бальцерек сидит в комнатушке сторожа и рассматривает карту разделов Польши — на всякий случай… А сумку его я взяла, чтобы он мог сойти за дежурного.
— Но зачем он там сидит? — допытывался Гайда. — Живот у него разболелся, что ли?
— Из комнаты сторожа слышно все, что говорят в кабинете директора! — спокойно объяснил Войцех
