на кровати, и хоть была слабой, но — живой и в сознании.
— Виктор, прости, — виновато прошелестела она и тихонько заплакала.
— А ну! Успокойтесь оба! — строго велел врач. — Что за истерики еще устроили? А вам вообще должно быть стыдно, молодой человек! — он обратился к Виктору. — Девушке помочь надо было, а вы сами расклеились. Нехорошо.
— Что с ней? — повторил ученый.
— Гипогликемия, — ответил тот. — Случается у диабетиков при передозировке инсулином или неправильном питании, или в результате стресса. Девушке надо всего лишь следить за собой. Мы ввели ей внутривенно раствор глюкозы. Теперь, думаю, все будет в порядке. Поправляйтесь.
Врачи уехали. Администратор, который все это время тоже присутствовал в номере, пролепетал что- то о том, что надеется на скорое выздоровление, начал говорить что-то про оплату, но тогда Виктор просто молча достал кошелек и, не глядя, сунул мужчине несколько купюр.
— Я побуду здесь, — сухо сказал ученый. — Если что-то понадобится, сообщу.
Администратор скосил глаза, оценил выданную наличку и испарился с ловкостью факира. Виктор подошел к кровати на трясущихся ногах, присел на краешек. Лиза попыталась отодвинуться, натянула покрывало на подбородок, глядя поверх него виноватыми глазами.
— Прости, я тебе не сказала…
— Все в порядке, — Виктор тепло улыбнулся. — Никто не виноват в своей болезни.
— Я не помню, как это случилось, — пожаловалась она. — Я так устала вчера…
— Ты просто переволновалась.
— Я еще вчера заметила слабость, — согласилась Лиза. — И много спала… А утром стало нехорошо, но голова была, как в тумане… Все эти события… ты слышал новости? Про тех убитых…
Она поежилась и жалобно поглядела на Виктора. Он ободряюще положил ладонь на ее колено.
— Не думай о них, — сказал он. — Тебе не о чем теперь волноваться. Отдыхай и ни о чем не думай.
— Ты сердишься на меня?
Виктор вздохнул.
— Ну что ты, — успокаивающе сказал он и усмехнулся. — Я сам хорош. Устроил истерику.
— Значит, ты волновался за меня?
Ясные зеленые глаза девушки смотрели настороженно, с надеждой. Ее пальцы подрагивали, нервно разглаживали ткань покрывала. Будто случайно, коснулись руки Виктора.
— Волновался, — признался он, и сжал ее пальцы.
Она пододвинулась к нему. Доверчиво, как домашний зверек. Он погладил ее по плечам, коснулся растрепанных волос.
— Все теперь будет хорошо, — пообещал он, привлекая ее к себе. — Ты мне веришь?
— Верю, — выдохнула она в самые его губы.
Виктор почувствовал сладкий привкус меда и, может, еще молока, а кожа оказалась теплой, шелковистой, податливой. Тогда нахлынула пьянящая и теплая волна, затопила комнату, отгородив от внешнего мира двоих людей. И, увязнув в тягучей любовной патоке, они не слышали ни приглушенного пиликанья телефона, ни жужжания осы, попавшей в ловушку между оконными рамами.
…Сколько их прошло, однообразных, темных дней, месяцев, лет? Время остановилось. Сжалось в комок, будто в неподвижности было избавление от боли.
Мальчик цепенел вместе с ним. Некогда огромный мир сначала уменьшился до размеров Улья, затем ограничился замкнутым пространством каземата, и, в конце концов, сомкнулся на мальчике, как защитная скорлупа. Она нарастала новыми слоями, костенела, но под ней еще шевелились не вытравленные до конца воспоминания прошлой, далекой жизни.
Они воплощались в рисунках. Это помогало мальчику выдержать окруживший его ужас бесконечных тренировок и пыток, слабым лучиком света вонзалось в непроглядный мрак, не давая сердцу окаменеть окончательно.
Но Дар не поощряет романтиков и мечтателей. Дар ненавидит любые проявления человеческих чувств. И когда наставник Харт обнаружил исчерканные карандашом наброски, Улей содрогнулся от подземных казематов до верхушек смотровых башен.
— Случай неслыханный, не достойный дарского воина, — жаловался Харт коллеге, в то время как неофит, подвешенный на дыбе, захлебывался собственной кровью. — Из-за этого упрямца мне самому приходится подвергаться наказанию. А ты знаешь, как рады господа преторианцы заполучить в когти нашего брата.
Харт указал на заплывший гематомой глаз. Он давно работал с молодежью, нахватался от них затейливых словечек, а потому мог себе позволить быть красноречивее прочих.
— Я предупреждал, — отвечал второй. — Силы потрачены впустую.
— Я прочил его в свои преемники, — вздыхал Харт, наблюдая за конвульсиями мальчика. — Не часто находишь идеального кандидата на должность наставника. Беда в том, что он еще цепляется за внешний мир. Однако я найду способ сделать из него васпу. Он готов. Надо только подтолкнуть.
И вот неофиты стоят на склоне холма, а хлесткий зимний ветер выжигает щеки и забирается под воротники коричневых гимнастерок. Внизу, у подножия, лежит деревенька в пять дворов, похожая на ту, оставшуюся в прошлой жизни. Мальчик видит ребятишек, играющих в чистом выпавшем снегу, лошадь, волочащую поклажу. Из печных труб валит дым, и до мальчика долетает запах свежеиспеченного хлеба.
Этот маленький кусочек прошлого зовет его, и мальчик начинает спускаться с холма. Но земля почему-то колеблется под тяжелыми башмаками, и непонятный груз давит на плечи. Мальчик глубоко увязает в снегу, останавливается, пытаясь совладать с невыносимой тяжестью собственного тела. Земля под ним дрожит и шевелится, будто старается избавиться от навалившегося на нее гнета. Будто каждое движение причиняет ей боль.
Тотчас до него долетает встревоженное ржание лошади. Дети прекращают свои игры и как один устремляют бледные лица в сторону холма. Кто-то начинает плакать, но выскочившая женщина сгребает малыша в охапку и уносит в дом. Становится тихо-тихо. Так тихо, что в голове у мальчика начинает звенеть. И слышно только, как стонет в черных ветвях ветер.
Тогда странные чувства захлестывают мальчика с головой. Этот мир больше не его. Он отталкивает, отвергает мальчика, боится, потому что знает: мальчик живет по своим, не зависящим от окружающей среды законам.
Тогда вдалеке нарастает стрекот вертолета. Небосвод лопается, горизонт расходится по шву, а от земли вздымается алое облако ревущего пламени. Рядом раздаются сухие, отрывистые слова приказа, и мальчик не может не подчиниться им.
Отныне он — чуждый и страшный пришелец, враждебный всему живому. Отныне его место — в Даре. И он возвращается туда, опустошенный и мертвый.
Ловушка захлопывается…
Некоторое время он заворожено смотрел на фотографию обугленного бревенчатого остова, на бесформенную черную груду тряпья и костей, бывшую некогда человеком. Черно-белый снимок почти тридцатилетней давности околдовывал его, выхватывал из памяти давно забытые картины прошлого. Будто наяву, гудение огня, крики людей, рев машин смешивались в один сплошной гул, от которого вибрировал воздух, и земля, и все тело.
Приятное, опьяняющее чувство было сродни легким электрическим импульсам, которые зарождались где-то глубоко в нервных ганглиях, и распространялись через позвоночник по всему телу.
