вздрагивал.
Когда грибники вернулись, Гуркины их встретили горячим самоваром. От чая никто не отказался, но угощать аспирином, как предполагала Татьяна Лукинична, никого не пришлось.
«Петушок»
Тётя Маша сберегла сахарку и решила сварить варенье. Давно не варила, а теперь надо сварить, хоть баночку. Мало ли что, вдруг кто-нибудь заболеет? И Стёпа по варенью соскучился.
Ягоды все давно сошли, варила из слив. Она помешивала сироп и готовилась опустить сливы в закипевший сахар.
Кто-то постучал. Тётя Маша открыла дверь Наталье Алексеевне — Алёшиной учительнице. Она уж не первый раз приходила. И теперь пришла поговорить.
— Как же быть Алёше со школой, если он будет жить у Гуркиных, совсем в другом районе?
Тётя Маша и сама уже об этом думала. Знала, что не легко будет Алёше привыкать к новой школе, к новым товарищам.
— Вот соберёмся, решим, — сказала она.
— Времени осталось маловато. Я его внесла во все списки — и на учебники и на ордера.
Наталья Алексеевна вынула из сумочки тетрадь и подчеркнула карандашом Алёшину фамилию. От чая она отказалась.
— Стараюсь избегать, — сказала она. — Больше трёх стаканов в сутки не пью.
Тётя Маша помешивала варенье, и они потихоньку разговаривали.
— Никак он там не приживается, — рассказывала тётя Маша, — а они люди хорошие, образованные.
Наталья Алексеевна слушала её не перебивая, а потом спросила:
— Если всё хорошо, то почему же мальчику плохо?
— Да я не говорю, что плохо, — спохватилась тётя Маша.
— Плохо, плохо! — крикнул Фёдор Александрович, который слышал весь их разговор.
Ему нездоровилось, и он был дома.
— Разрешите? — сказал он, входя в кухню, присел к столу и вступил в разговор. — Алёшка там один, сам с собой, понимаете?
— Там Макар, — сказала тётя Маша.
— Это пока Макар, а Макар пойдёт в школу, тогда что?
Фёдор Александрович стал ходить по кухне и продолжал говорить:
— Я бы решил не так.
— А как бы вы решили? — спросила его Наталья Алексеевна.
— Я за детский дом, — сказал Фёдор Александрович. — Там коллектив, там бы он был, как все. Я сам рос в детском доме.
— С каких же годов? — спросила тётя Маша.
— Наверное, с самых маленьких, — ответил Фёдор Александрович. — Я не помню.
— Вот видишь, ты не помнишь, а он помнит, — в этом всё и дело.
— Ну и как же вы там росли? — спросила Наталья Алексеевна, склонив голову набок, и приготовилась слушать.
— Вот, как видите, вырос, — сказал Фёдор Александрович и остановился перед ней — высокий, широкий в плечах, молодой, только голова седая. Он тронул рукой волосы. — Это война виновата. Не будь войны, не поседел бы.
— Я думаю, это верно, то, что вы говорите, — сказала Наталья Алексеевна. — Воспитание ребёнка — это очень ответственно.
Она аккуратно сложила свою тетрадочку и закрыла портфель.
— Я ещё зайду дня через три, а вы уж тут решите. — И она, попрощавшись, ушла.
С ней в дверях столкнулась Настенька. Она возвратилась с ночного дежурства.
Тётя Маша стала скоблить таз. За разговорами варенье немножко пригорело. А Фёдор Александрович, увидев Настю, к себе не пошёл, остался на кухне и попросил чаю.
— Вам надо бы лечь в постель, — сказала Настенька, наливая ему стакан. — Потеплее укрыться и принять аспирин.
— Так это не простуда — это моя старая рана; вот и знобит, как малярика.
— Я и говорю — надо лечь, — повторила Настенька.
— Принять аспирин — и как рукой снимет, — усмехнулся Фёдор Александрович.
Настенька обиделась. А когда Фёдор Александрович послушался и лёг, принесла ему таблетки.
— Вот сейчас примите, а это на ночь. Я знаю, — сказала Настенька, — старая рана — это очень больно. Только кажется, что зажила, а как заболит, хуже быть не может. — Она вышла, тихо затворила дверь и уже за дверью сказала. — Спокойной ночи!
Фёдор Александрович захворал и на следующий день не вышел на работу. Он лежал в постели и курил.
К нему пришла тётя Маша.
— Вот выпей, — сказала она, — пока тёплое.
Фёдор Александрович погасил папироску, взял из её рук большую, горячую кружку.
— Молоко! — удивился он. — Что-то давно его не пил, даже не помню когда.
— Пей, пей! — повторила тётя Маша.
Фёдор Александрович пил молоко, а тётя Маша, пригорюнившись, оглядывала его пустую комнату. Стояла в ней раскладушка, табурет да чемодан в углу. Ни стола, ни стула.
— Не нравится? — спросил Фёдор Александрович.
Тётя Маша не ответила, а погодя сказала:
— Вот ты, Александрович, вчера про детский дом говорил. Мне и в Совете тоже говорили, а я никак не решусь. Хочу сама завтра поехать.
— Очень хорошо, — обрадовался Петров. — Непременно поезжайте. Сами посмотрите, и всё будет в порядке.
— Был бы ты здоров, — сказала тётя Маша, — мы бы с тобой вместе поехали, вместе бы поглядели, а ты вот захворал. — Она поглядела на него с укором и добавила. — Придётся одной ехать.
Тётя Маша ушла на кухню. А Фёдор Александрович задремал. На табуретке, рядом с его раскладушкой, осталась пустая кружка. Ребята Тимохины эту кружку звали «петушок». Когда ещё маленькими были, заболеют, «петушок» тут как тут — и с молоком, и с киселём, и с липовым цветом. Только Макар не признавал «петушка», потому что ничем не хворал. Тётя Маша «петушка» берегла. Не нужен «петушок», она его вымоет и приберёт, чтобы не разбили.
— Мне его моя мать купила, — говорила она. — Давно, на ярмарке.
Стоит «петушок» у постели Фёдора Александровича, а Фёдор Александрович согрелся и уснул.
«Ты чья?..»
Рано утром тётя Маша уехала за город.
— Как тут к детскому дому пройти? — спросила она женщину, которая повстречалась по дороге от станции.
— Идите прямо до конца улицы, там увидите, — ответила та, а отойдя, крикнула: — Увидите, ребятишки копаются!
Тётя Маша шла, торопилась, но конца улицы всё ещё не видать. И ноги у неё будто не свои, и
