— Садитесь, — сказала Анна Павловна, выдвинув из-под стола табуретку.
Она уже привыкла к разным посещениям и ждала обычных в таких случаях вопросов. Но, взглянув на тётю Машу, поняла, что разговор будет другой.
— Вы волнуетесь? — спросила она.
— Волнуюсь, — созналась тётя Маша.
Маленькая Наташа забралась к Анне Павловне на колени и стала кормить медведя карандашами.
— Ешь, ешь! — говорила она. — Хочешь, я тебе дам добавочку?
Анна Павловна терпеливо ждала.
— Ну вот, — сказала тётя Маша и стала рассказывать про Алёшу. Она рассказала всё и даже то, что ещё никому не говорила.
Анна Павловна слушала её не перебивая.
— Трудно ему будет привыкать, — говорила тётя Маша. — Вы сами знаете: дети, они терпеливые. Другой раз мы, взрослые, когда своё горе одолеваем, непременно сочувствия требуем. Сами плачем и хотим, чтобы с нами кто-нибудь поплакал. А они терпят, молчат. И он всё молчит.
— Конечно, трудно, но дети скорее забывают горе, как мне кажется, чем мы, взрослые, — сказала Анна Павловна, подвигая Наташе карандаши. А потом, помолчав, добавила: — Конечно, не всегда.
— А я думаю, — сказала тётя Маша, — когда забывают, это тоже плохо. Помнить нужно. Если человек в своей памяти бережёт дорогое, то и жизнь ему дороже. Правда?
— Правда, — ответила Анна Павловна. Она, видно, тоже вспомнила то, чего не может забыть.
Так они сидели, беседовали и понимали друг друга. Тётя Маша даже не открыла своей сумочки, где лежали Алёшины документы.
— Вы всё-таки привозите мальчика, — сказала Анна Павловна, — только захватите направление. Не он первый, привыкнет, — добавила она.
И они простились.
Тётя Маша вышла в сад. Ребята снова её окружили, теперь просто так, только для того, чтобы сказать ей «до свиданья», как у них принято.
А тётя Маша глядела на ребят и думала:
«Вот и он в такой шапке будет. — И ей вдруг захотелось заплакать. — Что это я? — спохватилась она. — Куда это годится?» И поскорее вытерла глаза.
«Вот у него есть мама!»
— Ну, как у нас, понравилось? — спросила её уже знакомая воспитательница.
— Живёте хорошо. Очень хорошо. Всё у вас есть. Вы прямо буржуи, — улыбнулась тётя Маша, вспомнив про валенки и галоши.
Ребята засмеялись. А Карим, который стоял впереди всех, хитро прищурив глаза, сказал:
— Ты не знаешь. Не знаешь, — повторил он.
— Чего — не знаешь? — спросила тётя Маша.
— Не знаешь, что у нас теперь один мальчик, у которого мама есть. — И Карим поглядел на тётю Машу с видом победителя: вот, мол, что у нас есть, а этого ты не знала.
Тётя Маша даже растерялась.
— Вот у него, у него! — загалдели ребята и вытолкнули вперёд уже большого мальчика.
— У него мама, — сказал Карим, показывая на мальчика, как бы удостоверяя своё сообщение.
— До свиданья, дорогие, до свиданья, — заторопилась тётя Маша.
А перед ней стоял мальчик, у которого была мама. Мальчик был смущён. А Карим с нескрываемым восхищением поглядывал то на него, то на тётю Машу.
— У него мама! — повторил он и даже прищёлкнул языком.
— Очень хорошо, очень хорошо, — сказала тётя Маша. — А вам, дорогие, здесь хорошо, очень мне у вас понравилось.
Ребята проводили её до калитки, и кто-то закричал вслед:
— Приезжайте ещё!
Она обернулась. Никто уже на неё не глядел. А на раскрытой калитке туда и обратно катался Карим.
Когда тётя Маша сошла с поезда, на перроне её встретил Миша.
— Ты зачем? — удивилась мать.
— Как — зачем? Дождь.
Тётя Маша увидела у него в руках зонт. И правда, по крыше перрона барабанил дождь.
— А там не было дождя, — сказала тётя Маша, беря Мишу под руку.
Миша держал над ней раскрытый зонт, и они пошли к трамваю. В метро тётя Маша не ездила: у неё, как она говорила, «под землёй не хватает дыхания».
— Насквозь? — спросил Степан Егорович, открывая дверь.
— Сухая, сухая, — ответил Миша. — Там, говорит, и дождя не было.
— Ну как вы тут без меня? — спросила тётя Маша.
— Погибли, как видишь. — Степан Егорович снял с плиты чайник, и тётя Маша села за стол.
Степан Егорович ждал, когда она сама начнёт рассказывать. Но тётя Маша пила чай молча, будто в кухне была одна.
— Фёдор Александрович! Чайку! — крикнул Степан Егорович.
— Иду, иду! — откликнулся сосед. Он, наверное, тоже ждал тётю Машу. — Ну, как съездили? — спросил он, присаживаясь к столу и наливая себе стакан.
— Хорошо, — ответила тётя Маша.
— Там местность хорошая, — завязывал разговор Фёдор Александрович. — Я это место знаю. Ну, как же там ребята живут? Понравилось вам?
— Очень, — ответила тётя Маша.
— Да ты, Маша, подробнее. Дом какой? Порядки? — спрашивал Степан Егорович.
— Порядки хорошие, и дом хороший. Все обуты, одеты, присмотрены. Всё, что нужно, есть. Всё есть, — повторила тётя Маша и, поглядев на мужа, добавила: — Там у них даже один мальчишка есть, у которого мать жива. Вот какое дело. — И она, перевернув чашку кверху донышком, встала из-за стола.
Когда за тётей Машей закрылась дверь, Степан Егорович, поглядев ей вслед, сказал:
— Теперь конец.
— Какой конец? — переспросил сосед.
— А такой, уважаемый мой, что теперь она Алёшку ни в какой детский дом не отдаст, хоть в самый распрекрасный.
«Детей растить нелегко…»
Между Степаном Егоровичем и Анатолием Павловичем Гуркиным произошёл разговор, которого не слыхал Алёша, но который решил его судьбу.
— Вы меня знаете десять лет, — сказал Гуркину Степан Егорович, — и знаете мою семью.
— Вот именно, поэтому я и решил, — перебил его Анатолий Павлович. — Я хочу, чтобы вы поняли нас, поэтому я и решил. У вас четверо прекрасных детей, а мы одинокие люди. Мы создадим для Алёши все условия. Татьяна Лукинична…
— Ей трудно, Татьяне Лукиничне! — сказал Степан Егорович. — Детей растить нелегко.
— Конечно, растить не своего ребёнка сложно. — Анатолий Павлович покачал головой. — Но вам
